Однажды в середине сентября я решил спуститься к реке и наловить рыбы на ужин. Я надел старую теплую рубашку и почувствовал, как противно она пропахла подсолнечным маслом. Лидия в кухне с сигаретой в зубах мариновала зеленые помидоры — красный перец, белый чеснок, голубоватые банки, — и заставила меня попробовать один помидор из той партии, которую она закатывала месяц назад. Ледяной маринад больно щипал пальцы и нёбо.
— Так же сделать или поострее? — спросила Лидия.
— Так же, — отвечаю, и вдруг спрашиваю: — Лидия, а вы написали хоть одно стихотворение за то время, что вы здесь?
Она пожала плечами.
— Нет. А зачем это тут? Я еще сделаю вам к чаю яблочную пастилу, хотите? Я ее разложу в эти вот симпатичные беленькие блюдечки, вам ведь они пока не нужны?
«Странно», — подумал я. Странно.
Я вышел на крыльцо, заставленное резиновыми башмаками всевозможных размеров, и поду-мал, что летом по обуви сразу было видно, кто есть кто. А теперь все ходят в калошах и сапогах — и дело с концом. И все равно даже в сапогах выходишь в сад и тут же поскальзываешься на раскисшем яблоке или кленовом листе. В Ланцелотовых калошах, самых огромных, сидела крохотная синичка и что-то ворчливо бормотала себе под нос, а потом испугалась меня и улетела. И во всем она, осенняя неустойчивость, которую я люблю больше всего на свете, без которой не смог бы удержать равновесие на этом обрыве мой дом.
Когда я спустился к реке, оказалось, что на том берегу уже кто-то есть. Я насторожился и принялся щуриться сквозь желтую дымку высохшей травы, оскорбленно, как дикий зверь, пришедший на водопой и испуганный охотником. Мне было неприятно, что бесшумные золотые склоны моей реки таят от меня чье-то присутствие. Вот кто-то звонко взмахнул удочкой, оглушительно щелкнул в воздухе поплавок, безбожно, цареубийственно по отношению к моей тишине, и в воду посыпались капли с лески и вдруг смутили засыпающую реку тревожными письменами брызг. Я был прямо-таки разозлен, разозлен не на шутку! Одного такого вот щегольского росчерка удочкой достаточно, чтобы по хрупкой сфере безмолвия, повторяющей очертания земли, пошли трещины, похожие на ветви старого зимнего дерева, и мир стал таким, каким его изображают на картинках в книгах о языческой древности.
А все-таки ничего с этим поделать было нельзя. Выйдя из леса на берег, я увидел, что это всего лишь Анни, — она удобно сидела по-турецки на другом берегу под высоким дубом, который склонялся над ней роскошной красноватой тенью, как сумрачный свод вечернего собора. Казалось, что Анни так и сидела под этим дубом всегда, не двигаясь с места, ничего не говоря. Но вот она меня заметила и машет мне рукой…
— Привет! — и вся река слышит ее голос, хотя она вовсе не кричит; так я понимаю, что наконец-то дождался именно той тишины, о какой мечтал, — совершенной.
— Привет, — отвечаю я. — Как это вы там очутились?
— Да я же говорила, тут мост недалеко. Ты разве не знал? Перебирайся ко мне скорей, нам все равно надо сходить в поселок за кофе. Тот, что мы пьем в последние дни, — кошмарная отрава!
Я подумал и сказал:
— И еще мыло кончилось.
Потом подумал еще чуть-чуть и спросил:
— А тут разве есть поселок?
Анни снова замахала мне рукой.
— Скорее, перебирайся сюда!
Я прошел вниз по течению несколько шагов и с удивлением увидел, что там и в самом деле есть мост: заросший травой, покосившийся, с огромными дырами, через которые были видны камни на мелком речном дне, — но это был мост, и я никак не мог понять, как же я его не замечал раньше. Я ступил на него недоверчиво, тут же поскользнулся и чуть не упал, но вовремя ухватился за холодные влажные перила, покрытые мхом. Анни на том берегу заливисто захохотала гулким разбойничьим смехом.
— Ну и вид у тебя! Чего это ты так нахмурился? У тебя брови аж на нос наползли!
— Я не привык, — сказал я, пытаясь понять, почему мне так не по себе. — Не привык, чтобы надо мной смеялись.
— Да перестань. Давай руку!
Анни отложила удочку, подошла к противоположной стороне моста, больно схватила меня за локоть и помогла выбраться на крутой склон.
— Здесь тоже обрывистый берег, — объявила она. — Хотя и не такой, как наш, конечно.
Я смотрел на нее молча.
— Знаешь, почему у этой реки такие крутые берега? — загадочно спросила Анни. — Потому что раньше она была гораздо, гораздо глубже. Там, где мы с тобой стоим, была вода. И там, где начинается лес, — вода, и еще выше — тоже вода! Вода доходила примерно до четвертой ступеньки твоего крыльца. Ты можешь себе это представить?! И вода была мутная, темно-зеленая, жуткая, и по берегам росли всякие исполинские папоротники… И бродили кошмарные чудища… Сейчас кости этих чудищ нахо-дят на отмелях, они окаменели, превратились в песок, — а их, как найдут, сразу волокут в какой-нибудь краеведческий музей, вот до чего все это важно. И увлекательно, да? Они были настоящими властелинами мира, не то что мы…