Профессор всегда изъяснялся именно в таких выражениях, и поначалу это вызывало у меня искреннее сочувствие.
— Вы молчите… — огорченно заметил он. — Но если причиной для ваших колебаний является отсутствие, скажем, гостевой книги, то я как раз купил для вас по пути новую. Только взгляните: она с золотым тиснением, и на каждой странице имеются прекрасные широкие поля!
Я взял протянутую мне тяжелую гостевую книгу и раскрыл. Поля и вправду были просторные. В свободное от работы время я мог бы рисовать на них карандашом колокольчики и мышиный горошек, а потом заштриховывать, чуть наклонив карандаш сначала в одну сторону, потом в другую, — чтобы получалось красиво, ромбиком. Можно было бы даже разыскать на чердаке цветные карандаши. Ведь в моем доме есть все, чего бы я ни пожелал, потому что это мой дом, да! — только мой и ничей больше. Никому, кроме меня, не под силу найти в нем даже самую пустячную мелочь, никому не под силу сосчитать ступеньки его лестниц, комнаты на его этажах. Ах, что за мысль: я здесь хозяин! Я! Я так разволновался из-за нее, что чуть было совсем не позабыл о Профессоре. Но он по-прежнему стоял передо мной, улыбался, а за его спиной виднелась тоненькая цепочка следов, таких легких и аккуратных, как будто их оставило какое-нибудь лесное животное.
— Пожалуйста, проходите внутрь, — сказал я. — Только не споткнитесь о последнюю ступеньку, она чуть выше других. Я как раз собирался ее подровнять…
— Благодарю вас! — воскликнул Профессор и так разволновался, что не смог с первого раза найти рукой перила и чуть не упал. — Благодарю вас! Но… Позвольте сказать? Мне непременно нужно, чтобы вы назвали мне номера трамваев, на кото-рых можно доехать до издательства и до почты. Скажите, газеты приносят каждое утро?
Я еще раз внимательно посмотрел на Профессора, бледного, суетливого, и подумал: вот уж кому газеты и вовсе, казалось бы, ни к чему.
— Мне ежедневно совершенно, совершенно необходимы свежие газеты! — распинался он. — Я никак не могу оставаться в стороне от главных новостей! И потом, сами понимаете, город у нас непростой, шумный, многолюдный, на новом месте поди еще освойся…
Да, городские — они все такие. Я помню. Проще лавину остановить, чем того, кому во что бы то ни стало понадобился трамвай. И мне стало ясно: Профессор живет в городе, как я — в лесу; каком-то своем городе, одному ему известном и дорогом, — и этого в Профессоре не поменять.
Я стряхнул снег с перил, потом со своих рукавиц — и распахнул перед Профессором дверь.
— Разумеется, — сказал я. — Почта прямо за углом, остановка тоже. Я покажу вам схемы маршрутов. Надеюсь, уличный шум не будет вам слишком досаждать, — я отведу вам комнату с окнами в сад. Только, пожалуйста, вытирайте ноги.
И я указал ему на пестрый коврик у порога. Я сам вяжу такие коврики из старых лоскутков, которые мне жаль пускать на тряпки, и самые красивые постелил в Круглой комнате. Ланцелот любил посмеяться надо мной, когда я усаживался на диване с этим рукодельем и начинал вязать; он страшно гордился тем, что сам не умел и нитку в иголку вдеть. Но, как станет видно из дальнейшего, даже когда весь мой дом уже перевернули вверх дном мои чертовы постояльцы, в нем по-прежнему не было никого, кроме меня, кто мог бы пришить к вонючей Ланцелотовой рубашке отлетевшую пуговицу.
После моих слов Профессор взглянул на меня успокоенно и необычайно старательно вытер о коврик ноги в прохудившихся ботинках, а потом, уже без моих указаний, снял свое зеленое пальто и повесил на крючок.
Выяснилось, что в чемоданчике у Профессора патефон и четыре пластинки, а также медная коробочка с проржавевшими запасными иглами. Профессор нашел своему патефону место на одном из кресел в Круглой комнате и с удовольствием сидел у камина, снова и снова слушая старомодные песенки. Когда Профессор оставался один, он вскакивал и начинал танцевать, неуклюже и пылко, как все старики, мог даже прослезиться ненароком. Но когда в доме появились новые люди, танцевать он бросил.
Профессору пришелся очень по душе мой дом. Он восхищался лампой, которую я поставил ему в комнату, — с плафоном зеленого стекла, как в библиотеках, — и также он был чрезвычайно доволен и трамваями, и газетами, которые ему, по моим наблюдениям, так и не понадобились.
— Сами понимаете, — объяснял он мне, — я как ученый загружен постоянной письменной работой, не считая всех этих бесчисленных встреч с коллегами, диспутов, заседаний. Я без конца должен отвозить издателю новые статьи, и издатели в других городах тоже снова и снова просят написать рецензию, дать комментарий, высказать мнение… Я просто разрываюсь на части! Конечно, нельзя не одобрить подъем общественного интереса к науке, характерный для нашего времени. Некоторые мои коллеги даже склонны сравнивать его с великим Ренессансом — так разнообразна и глубока умственная деятельность нашего с вами современника. Но — выбиваюсь из сил! Иногда думаю: не уехать ли в лес? Не достать ли из чулана удочку? Не дать ли себе, наконец, долгожданный и заслуженный отдых?! Но — не могу отказать друзьям, не могу не прочесть очередной публичной лекции, — сами понимаете, студенты, молодые умы, блестящие глаза, вера в науку…