Дополняя Канта, Ф. Шиллер в специальной работе говорит о возвышенном в собственно человеческом мире и связывает его с героическим бесстрашием: "Велик тот, кто побеждает страшное; возвышен тот, кто даже будучи побежден, не знает страха"1.
Возвышенному в немалой мере родственно (хотя и отлично от него) дионисийство, ставшее в XX в. весьма существенной эстетической категорией благодаря Ф. Ницше, автору трактата "Рождение трагедии из духа музыки" (1872). Прекрасное в его традиционном понимании философ охарактеризовал как аполлоническое начало, наиболее ярко представленное в античной скульптуре и эпосе. Здесь царят чувство меры, мудрый покой, свобода от безудержных порывов и страстей. Но природа человека имеет также другую и, на взгляд Ницше, более существенную сторону. Это - дионисийство как средоточие глубин (20) бытия (аполлоновское же начало, по мысли философа, составляет лишь Скрывало стихий, область безвольных созерцаний, предмет которых - иллюзия и обман). Дионисийство являет собой сферу праздничного опьянения (Дионис-Вакх был богом виноделия), чарующих сновидений и грез, безудержных страстей, душевно-телесных порывов и даже безумия. Будучи "взмахом крыльев тоскующей души", оно наиболее полно и ярко воплощается в музыке, которая понималась философом как совокупность экстатических звуков в духе Вагнера, а скажем, не классичного Моцарта2. В поздних трудах Ницше дионисийская эстетика предстала как достояние "сверхчеловека", одержимого волей к власти. "Красота там, где я должен хотеть всею волею", - заявляет герой поэмы "Так говорил Заратустра" и называет "созерцание" (опорное понятие предшествующих эстетических теорий) "скопическим косоглазием", в котором видит черту своих недругов3. Под созерцанием философ разумеет спокойно-безмятежное восприятие всего, что отмечено мерой и упорядоченностью.
То, что Ницше называл дионисийским напором и чрезмерностью, было известно и до него. Во-первых, с его трактовкой празднеств Диониса перекликается кантовская концепция возвышенного: Ницше как бы перенес представление о бушующей стихии, исполненной эстетической чары, из мира природного в реальность человеческую. Во-вторых, в середине XVIII в. известный исследователь античного искусства И. Винкельман замечал, что эстетически воплощаться могут не только спокойствие и уравновешенность, но и порывы, страсти. Второй род "эстетического выражения" Винкельман оценивал негативно. Страстность, по его мнению, - это "нечто мимолетное", "она появляется во всех человеческих действиях вначале; уравновешенность, основательность следуют под конец". Ученый утверждал, что одобрение всего необычайного, высокопарного, бьющего на эффект, в частности, "наглой страстности поз и действий", составляет всего лишь дань "вульгарному вкусу"4.
Новизна эстетической концепции Ницше, как видно, состояла прежде всего в апологии дионисийской безудержности. И эта апология оказалась весьма созвучной символистской эстетике (в частности, суждениям А.А. Блока о "духе музыки") и ряду позднейших концепций. Так, в одной из сравнительно недавних польских работ говорится, что категория прекрасного себя исчерпала и основной эстетической ценностью ныне является воплощение силы, энергии, порыва, т. е. (21) выразительность (экспрессия). Утверждается даже, что "прекрасное ... в современной эстетике не может иметь места, оно непригодно"5.
С другой стороны, ницшеанский культ Диониса неоднократно подвергался суровой критике, в частности - русскими религиозными философами. Так, Е.Н. Трубецкой расценил дионисийскую эстетику как выражение радости "неустройству мира"6. "Дионисовой волне", замечал философ в частном письме, "полагается" разбиваться у нас "под ногами": "В жизни она нужна не для того, чтобы люди загорались Дионисовым огнем, а для того, чтобы по контрасту и в борьбе с ним зажигался другой, подлинно Божий огонь"1.
Различия между традиционно прекрасным ("аполлоновским") и эстетической явленностью стихийной мощи, порывов и страстей (возвышенное, дионисийское) миросозерцательно значимы. Первый род эстетически ценного соотносим с тем, что принято называть классической картиной (или классическим видением) мира. Это понимание бытия как единого, упорядоченного, имеющего смысл, а человека - как сущностно и органически причастного этому бытию2. В близкие нам эпохи классичностью видения мира отмечены концепция Вл. Соловьева, убежденного в том, что "безобразный хаос бессильно шевелится под стройным образом космоса"3, Н.О. Лосского, утверждавшего, что "даже самая вражда и распад органической жизни внутри мира возможны не иначе как при условии сохранения хотя бы минимума гармонии, единства, органического строения"4, в значительной мере М.М. Бахтина, полагавшего, что "у мира есть смысл?5.
Выдвижение же на первый план эстетических ценностей иного рода (будь то возвышенное по Берку и Канту или, в особенности, дионисийство по Ницше) связано с неклассическим видением мира: разумением бытия как раздробленного, хаотического, бессмысленного, от которого человек склонен отчуждаться. Подобная картина мира с максимальной резкостью явлена у Ницше, утверждавшего, что устойчивого бытия нет вообще, что оно лишь выдумка, которая всюду (22) "вмысливается, подсовывается" человеком, что худший вкус - это вкус к безусловному, которое составляет область патологии6. В подобном же русле -философические опыты атеистического, тощего против всего и вся экзистенциализма (Ж.-П. Сартр, А. Камю также современных постмодернистов во главе с Ж. Деррида, отвергающих ("деконструирующих") все устойчивое, стабильное, безусловное и объявивших нескончаемую войну логоцентризму. XX век, как видно, является эпохой серьезнейшего философско-эстетического спора, у истоков которого - противостоящие одна другой концепции Вл. Соловьева (за которым многовековая традиция) и Ф. Ницше.
4. ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ЭМОЦИИ
До сих пор речь шла об эстетическом в его предметном, объективном, бытийном (онтологическом) аспекте, приковывавшем к себе внимание философов и ученых на протяжении многих веков. Но, начиная с рубежа XVIII-XIX столетий, в сферу научно-философской мысли вошла и другая сторона эстетического: субъективная, сопряженная с гносеологией (учением о познании) и психологией восприятия. Предметом серьезных раздумий стали эстетические оценки, суждения, эмоции, переживания.
Эстетические эмоции впервые (и весьма тщательно) рассмотрел Кант в первой части трактата "Критика способности суждения" (1790), назвав их суждениями (Urteil) вкуса. Слово Urteil в данном контексте могло бы быть переведено словами "мнение", "оценка", "эмоция". В основе суждений вкуса, утверждал философ, - благорасположение (Wohlgefallen) к прекрасному.
Суждения вкуса (т. е. эстетические эмоции) имеют, подчеркивал Кант, оценивающий характер. Прекрасное он характеризовал как что, нравится при оценке. И выделял следующие черты эстетических оценок: 1) они неутилитарны и не связаны с какими-либо действиями по отношению к воспринимаемым предметам: созерцательны, бескорыстны, незаинтересованны, 2) они внерациональны и не сопряжены с логическими процедурами (красота нравится "без понятия") и этим отличаются от моральных постулатов, научных формул, религиозных догматов; 3) они общезначимы, не являются произвольными, чисто субъективными, случайными: прекрасное нравится всем; 4) будучи направлены лишь на форму предметов, но не на их сущность, они имеют игровой характер: осуществляют "игру душевных сил человека"1.
Обратившись к эстетике, Кант, как видно, в отличие от своих предшественников сосредоточился не столько на объективных свой(23)ствах прекрасного, сколько на особенностях его субъективного освоения. Он (едва ли не впервые в истории эстетики) выдвинул на первый план активность субъекта эстетического восприятия, что вполне соответствовало тенденциям культурно-исторической жизни XIX-XX вв. Появление концепции Канта явилось поворотным моментом в истории эстетики Нового времени.
Вместе с тем кантовское разумение "суждений вкуса" во многом односторонне и уязвимо. Во-первых, эстетические эмоции направлены не на одну только форму созерцаемого. Восходящее к античности и средневековью представление о том, что эстетическое сопряжено с прозрением неких сущностей, в "послекантовские" времена отнюдь не утратило свой актуальности. Во-вторых, будучи свободными от утилитарного и чисто рационального интереса к воспринимаемому (в этом Кант был безусловно прав) эстетические эмоции являются, однако, духовно заинтересованными (миросозерцательно и личностно) в существе предмета. И неудивительно, что концепция Канта (и в особенности -его мысль о "незаинтересованности" суждений вкуса) впоследствии не только наследовалась, но и критически корректировалась. Так, гегелевская "эстетика содержания" знаменовала осмысление эстетических эмоций отнюдь не в кантовском духе, а как познавательных по своей сути (при всей их "внерациональности") и, главное, как миросозерцательно значимых. В эстетических переживаниях воплощаются глубинные основы человеческого существования и, следовательно, коренные духовные интересы людей. Об этом говорили и материалист Н.Г. Чернышевский ("прекрасно то существо, в котором мы видим жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям"2), и религиозные философы, в частности Вл. Соловьев, который в статье "Красота в природе" связывал восприятие прекрасного с представлением о благой упорядоченности бытия.