– Слав! – вспомнил он вдруг, уже стоя в дверях. – Слушай, а ты случайно не скопировал ли себе всю ту переписку, что была в ящике Татаринова?
Козырев спросил наудачу. Обычно это не входило в привычки друга, но мало ли, всякое в жизни случается. Вскрытием личной почты симпатичных девушек он тоже раньше не занимался.
– Да я уже понял, что ты попросишь, – ответил тот, протягивая другу только что записанную флешку. – Только я тебя прошу, нигде не упоминай обо мне! Я буду все отрицать и скажу, что это твой вирус! Я про него в первый раз слышу!
Арсений утвердительно кивнул и взялся за ручку входной двери. Снова обернулся:
– Слав, признайся. Все-таки зачем ты скопировал себе все эти письма? Ведь ты же понял уже, что ошибся. Зачем они тебе потребовались?
Хакер по-детски сконфуженно и виновато развел руками. Вопрос явно застал его врасплох.
– Не знаю… Так, на всякий случай… Вообще, я не собирался. Как-то само получилось.
Козырев понимающе покачал головой, прощально взмахнул рукой и скрылся за дверью.
Все произошедшее требовало внимательного, глубокого и детального анализа. Несмотря на потрясающие, невероятные совпадения, со строго научной точки зрения считать их прямым следствием проведенного Козыревым опыта не было ни малейших оснований. Он вообще до сих пор сомневался, что эксперимент оказал хоть какое-то значимое воздействие на него самого и на его личные способности. Ведь подобные странные стечения обстоятельств случались с ним и раньше, вспомнить хотя бы неожиданно привезенное Антоном вино во время их опытов на профессорской даче.
Ему очень не хватало сейчас Малахова. Арсений с самого раннего детства привык видеть рядом с собой этого человека. Позже, когда повзрослел, всегда обсуждал с учителем самые сложные свои проблемы. Но сейчас он боялся. Боялся признаться ему, что все-таки, невзирая на предостережение, решился осуществить рискованный эксперимент. Испытать, так сказать, ожидаемый эффект на собственной шкуре. И теперь он мог предстать перед профессором только в роли абсолютного победителя. А до этого счастливого момента пока было еще очень далеко.
Неожиданно вспомнилось одно из известных изречений все того же Эйнштейна: «Разум, однажды расширивший свои границы, – утверждал великий гений, – уже никогда не вернется в прежние». Расширил ли он, Арсений, границы своего разума и сумел ли превзойти тот уровень, что предначертан каждому человеку от рождения? Ему казалось, что да. Казалось, но утверждать это безоговорочно он пока не мог. Да, с ним что-то произошло, вот только что именно? Может быть, это и есть то самое просветление, о котором так много сказано в древних религиозных писаниях и о котором и сейчас так часто говорят адепты различных восточных философских школ?
Прислушавшись к себе, к своим мыслям и желаниям, Козырев понял, что в этом смысле ровным счетом ничего не изменилось. А вот его возможности – тут, пожалуй, что-то такое действительно прощупывалось. Он верил, что это так. Он ощущал себя иначе – не всесильным, но более могучим, что ли. Препятствия окружающего мира, которые раньше всегда пугали своим величием и непостижимостью, вдруг как-то поблекли и уменьшились в размерах. Мир стал ближе, дружелюбнее, податливей и больше не казался таким уж суровым и непредсказуемым. Вот только назвать ощущения эти как-то, кроме как субъективными, не получалось. А уж тем более оценить их количественно. Оставалось ждать, наблюдать и анализировать.
Арсений сидел в пустой квартире, с тоской вспоминая свою семейную жизнь, которая, как и у всех, временами бывала сложной, но все же такой родной и теплой, и которой теперь у него не было. Использовать свои гипотетические новые возможности, чтобы вернуть Вику, он боялся. Кроме того, он до сих пор надеялся, что все образуется само собой, что жена поймет, простит и вернется.
Он сильно скучал по ней. Раньше он даже не мог представить, что будет скучать настолько сильно. Конечно, рядом с женой была еще и Снежана, но подобные чувства по отношению к дочери были вполне естественными. А вот столь глубокая боль из-за разлуки с Викой стала для него неожиданностью. Он привык к ней, считал чем-то само собой разумеющимся, всегда зримо или незримо присутствующим рядом, и, только потеряв, понял, насколько она ему близка и дорога. Она стала частью его самого. От него будто оторвали не только кусочек тела, но частичку израненной души, рана болела и ныла чрезвычайно остро. Он хотел вернуться к Виктории. Страстно желал добиться всего, чего только можно добиться в этой жизни и гордо войти к ней триумфатором. Знаменитым и непобедимым. Убедить в своих силах, проявить свои способности, доказать свою любовь! А ей был нужен он прежний: такой близкий, такой любимый, такой родной. Ее собственный, только ее и ничей другой! Ей не нужен был целый мир, он один был и продолжал оставаться всем ее миром, который она теперь потеряла. Теперь она отрешенно существовала вне мира. А он пытался научиться жить без нее.