— А по-моему, мысль отличная. Лучший способ почтить ее память. — Если так ставить вопрос, можно было бы назвать его в честь мамы, — сказал я. — Или одну половину в честь Тиффани, другую — в честь мамы. Но это же дом, а не могильная плита. И с названиями других домов не будет гармонировать. — Не говори чушь, — возразил папа. — Чтоб наша семья гармонировала с другими? Нам, Седарисам, это чуждо. Ввязался Пол — предложил название «Хрен китовый». В варианте Эми упоминалось слово «шкипер», а вариант Гретхен был еще похабнее. Лиза поинтересовалась: — А чем плохо нынешнее название? — Нет, нет, нет, нет, — сказал отец. Видно, запамятовал, что решать не ему. Спустя несколько дней, когда у меня прорезался синдром раскаяния покупателя, я спросил себя: «А может, я купил дом только ради того, чтобы сказать: «Смотри, это же легко! Никаких сомнений и колебаний. Никаких осмотров септика. Просто порадуй свою семью, а детали утрясешь попозже».
Купили мы двухэтажный коттедж, построенный в 1978-м. Стоит он, как и подобает, на сваях. Террас две: верхняя и нижняя, обе обращены к океану. До конца сентября коттедж был сдан жильцам, но Филлис разрешила нам зайти и показать его родне. Мы проделали это на следующее утро, после того как съехали из своего арендованного коттеджа. Когда связываешь себя обязательством купить дом, он непременно начинает выглядеть совсем иначе: как правило, хуже. И вот, пока другие носились вверх-вниз по лестнице, чтобы застолбить свои будущие спальни, я обнюхал вентиляционную решетку. Повеяло плесенью. Дом продавался с мебелью, так что я мысленно провел инвентаризацию кресел Barcalounger и массивных телевизоров, от которых мне когда-нибудь придется избавляться, а заодно от покрывал с ракушками и подушек с якорями. — Я хочу приморский коттедж в железнодорожном стиле, — объявил я. — Поезда на занавесках, поезда на полотенцах — ничего не упустим. — Ох, братец, это уже чересчур, — простонал отец. Мы наскоро обговорили план отпраздновать здесь День благодарения. Затем семья распрощалась, разбилась на несколько групп и разъехалась по собственным домам. На берегу дул бриз, но, едва покинув остров, мы въехали в зону полного безветрия. Жара усиливалась, и вместе с ней нарастала какая-то всеобъемлющая подавленность. В 1960-70-х на обратном пути в Роли мы обычно проезжали мимо Смитфилда. И мимо щита «Добро пожаловать на земли ку-клукс-клана», который высился в окрестностях этого города. На сей раз мы поехали другой дорогой, которую присоветовал брат. Хью вел машину, отец сидел на переднем сиденье, я съежился на заднем, рядом с Эми. Всякий раз, когда я поднимал голову, мой взгляд упирался в то же самое соевое поле или низкое шлакобетонное здание, которое мы вроде бы миновали двадцатью минутами раньше.
Через час с небольшим мы сделали остановку на фермерском рынке. В павильоне-беседке женщина бесплатно раздавала хумус с салатом из кукурузы и черных бобов. Мы взяли по порции, присели на скамью. Двадцать лет назад в таком месте не продавалось ничего круче, чем жареная окра. А теперь — тут вам и органический кофе, и козий сыр «по дедовским рецептам». Над нашими головами висела реклама какого-то «Ранчо «Воркующая голубка». Но, стоило мне подумать, что этот рынок мог бы находиться где угодно, как я подметил: из динамиков льется христианская музыка — новомодная, в которой поется, что Христос крут.
Хью принес отцу воды в пластиковом стакане: — Как ты, Лу? — Прекрасно, — сказал отец. — Как ты думаешь, почему она это сделала? — спросил я, когда мы снова вышли на солнце. Произнес вслух то, о чем мы все думали — то, о чем мы только и думали, — с тех пор, как узнали. Ведь наверняка Тиффани надеялась, что таблетки не очень сильные, что случится осечка и эта неудача вернет ее в объятия родных? Разве мог кто-то сознательно уйти от нас? Ладно бы от кого-то другого, но от нас? Так рассуждал я, потому что никогда не терял веры в нашу семью. В себя я иногда переставал верить, бывало. Но в то, что мои родные на порядок лучше всех остальных людей на свете, я верил истово. Вообще-то это для меня архаичное убеждение, я, наверно, с восемнадцати лет не подвергал его критическому анализу. Но все равно от него не отступаюсь. Наша семья — единственный клуб, в котором мне когда-либо хотелось состоять, и я просто не могу вообразить, что из этого клуба можно выйти. Взять паузу на один-два года — это я вполне понимаю, но хотеть из него вырваться, хотеть так горячо, что ради этого кончаешь с собой? — Я ничего не знаю. Может, это случилось совсем не из-за нас, — сказал отец. Но нет. Как это — «не из-за нас»? Кровь любого самоубийцы непременно обрызгивает нам лица, так ведь? На дальнем конце автостоянки торговали рептилиями с лотка. В гигантских террариумах лежали два питона толщиной с пожарный шланг. Жара, похоже, была им только в радость. Я смотрел, как они поднимают головы, исследуют матерчатый потолок своих террариумов. Рядом, в низком загоне, сидел аллигатор с туго перетянутой мордой. Некрупный, фута три в длину: еще подросток, наверно. Морда у него была обиженная. Какая-то девочка, просунув руку сквозь проволочную загородку, гладила его по спине, а аллигатор смотрел злобно, наливаясь яростью. — Я бы здесь всех скупил оптом. Чтобы сразу прикончить, — сказал я. Отец вытер лоб бумажным платком: — Я с тобой солидарен, братец. В детстве, когда мы ехали отдыхать, я смотрел в окно на все достопримечательности, попадавшиеся по пути: зернохранилище компании Purina к югу от Роли, щит ку-клукс-клана, — смотрел и сознавал, что через неделю, когда мы снова проедем мимо них, мне будет тоскливо. Все, отдых кончился, нет больше ничего, ради чего стоит жить, нет и не будет до самого Рождества. Теперь у меня жизнь намного более насыщенная, но сейчас, возвращаясь в Роли, я впал в то самое настроение из детства.