- В сущности, ничего.
- Вы просто клевещете на людей.
- Ну что вы! Наоборот... Впрочем, не стоит об этом.
- Жаль. Мы часто с вами беседуем, но всегда чего-то недоговариваем.
- Простите меня. Просто я уже старый человек, и у меня масса предрассудков, в том числе самых распространенных. Например, если чего-нибудь не называть вслух, то этого как-будто бы и нет. Причем такого мнения придерживаются не только частные лица. Сами понимаете, время такое.
- Не понимаю. Я, как правило, все говорю вслух.
- Вам проще. Вы молоды, и потом... не обижайтесь, ладно?... Вы ведь почти не общаетесь с людьми. Все куклы...
- Вы хотите сказать, что я много не понимаю? Или просто не вижу? А впрочем, вы правы. Я действительно многого не вижу и многого не понимаю. Вы говорили о ненависти...
- Именно. Это не дает мне покоя. Она пока еще всем не видна, эта ненависть, но она есть, и она зреет. И мне страшно подумать, что будет здесь завтра или послезавтра. Или через месяц.
- Но откуда взяться ненависти? Вы сами говорите; тепло, сытость.
- И безделье, добавьте. Кажется, здесь ничто не может вырасти, кроме равнодушия... хотя и равнодушие страшно даже само по себе, а еще страшнее в соединении... Простите, я говорю слишком банальные вещи - дурацкая поповская привычка изрекать значительным тоном прописные истины, - так вот, о ненависти: как вы понимаете, людей объединяет немногое: или стремление защититься от опасности, или совместный труд. Третьего не дано. Когда же обе эти опоры выбиты, человек повисает над той бездной - помните, я говорил? И начинает проваливаться в нее. И падение это воспринимает как опасность, а как еще человек может отреагировать на опасность, если не ненавистью? Никак. Не приспособлен. И обращает эту ненависть против ближних своих - за неимением иных объектов приложения... Иногда мне становится так страшно, что хочется умереть тут же, на месте. Наш дорогой Художник два раза говорил при мне фразу: "У нас нет будущего". Если он убежден в этом, то я ему завидую. Но, скорее всего, он, как и я, просто боится поднять глаза и взглянуть будущему в лицо.
- Не представляю, как вы еще держитесь, - сказал Мастер. - Будь у меня такие мысли, я бы давно отобрал у Полковника пистолет и застрелился.
- У Полковника невозможно отобрать пистолет, - сказал Пастор. - Это его инструмент власти.
- Интересно, зачем ему власть?
- Видите ли, Полковник не меньше нашего обеспокоен современным положением дел. И намерен всерьез взяться за устройство дальнейшего бытия.
- Взяв за образец казарму?
- А что же еще?
Они помолчали, потом Мастер сказал:
- Знаете, я, наверное, начну отсюда. Сделаю фонтан, качели. Сделаю дерево - когда еще вырастут настоящие! - и посажу на него медведя. И пусть он рассказывает сказки. А?
Пастор огляделся по сторонам, покивал головой, грустно улыбнулся.
- Через десять лет нынешние дети подрастут, - сказал он, - и расхотят слушать наши сказки. А других не будет.
- Других сказок?
- Других детей...
Дорогая моя, давайте пока оставим их: моего наивного Кукольного Мастера и моего смертельно уставшего душой Пастора, тем более что они встречаются часто, а разговоры их настолько же бесконечны, насколько бесплодны. Кстати, не знаю, как Вас, а меня наивность Мастера, взрослого и умного мужчины, поначалу раздражала, пока я не понял, что принимаю за наивность нечто совсем иное...
Вот Полковник - тот наивностью не страдал. Его апартаменты были роскошны и одновременно уютны. И сам он удивительно вписывался в них - и в парадной форме с орденами, галунами и аксельбантами, и, тем более, сейчас: чуть-чуть разморенный после сауны, в мягком восточном халате и с рюмкой коллекционного коньяка из неприкосновенного запаса. Оттуда же были и деликатесы, приятно разнообразившие его стол. Но не следует думать, что Полковник как-то неверно понимал слово "неприкосновенный". Наоборот, он понимал все как надо и готов был отстаивать эту неприкосновенность с оружием в руках.
Итак, в эту минуту Полковник беседовал с Клерком. Полковник был очень демократичен и терпел, что Клерк сидит, в то время как он сам расхаживает по комнате. Расхаживал же он потому, что его донимал застарелый геморрой. Клерк же, в свою очередь, поддерживал беседу, в нужных местах поддакивал, но внимание сконцентрировал на водке и консервированной копченой лососине.
- Пришла пора принимать решительные меры, - мягким баритоном, который всегда появлялся у него на фоне коньяка, вещал Полковник. - Мы запустили ситуацию почти до полной потери контроля. Еще немного, и все пойдет к чертям в пекло. Я даже не говорю о дисциплине, о субординации - но хоть страх-то должен быть! Нет, уже и страха нет! И ладно бы молодежь подумать, почтенные отцы семейств, опора, можно сказать, порядка, смотрят на тебя, как на моль! С этим надо кончать. С сегодняшнего дня ввожу утреннюю и вечернюю поверку, строевую подготовку и пайки. Не хотят добром - насильно! Как вы считаете?
- Вполне с вами согласен.
- И с развратом пора кончать! Что это - уже и ни семей, ни домашнего очага, а так, кто с кем хочет. Как кошки, ей-богу. Завтра же разведу всех по семьям и разврат запрещу. И этих... абортников... изолировать надо. Выселить в отдельную пещеру и караул приставить. Заболел кто - пусть лечат. Контролировать. А аборты чтоб не смели. Забеременела - рожай! Забеременела - рожай! Презервативы изъять и сжечь! На костре! Нечего, понимаешь...
- Дети - наше будущее, - поддакнул Клерк.
- Верно мыслишь. Наливай себе еще. А чтоб дисциплину поддерживать, введем пайки. Эта анархия нынешняя отчего? Жратва легко достается. А вот если за эту жратву служить придется, сразу власть полюбишь. Как говорят в народе: лижи ту руку, которая тебя кормит. Ха-ха! Главное сейчас добиться единства нации, а каким путем - это уже наше дело. И мы его добьемся! И тогда мы сможем смело смотреть в будущее!
- Конечно, добьемся, - сказал Клерк. - И сможем смело смотреть.
- Прямо с утра и начнем, - сказал Полковник. - Прозит!
А Принцесса в это время спала и видела во сне зеленоватую прозрачную толщу воды, и внизу вода темнела, становилась холодной и неподвижной, а вверху дробилась солнечными бликами, и тоненькие лучи проникали сюда, к ней, лучи можно было потрогать, и они звенели, как ножки хрустальных бокалов, и смешные разноцветные рыбы бродили между лучами, натыкаясь на них или задевая их хвостами, а потом и само солнце село в воду и стало тонуть, остывая, вот оно стало гладким и тускло-красным, как медное зеркало, и в этом зеркале Принцесса, подплыв, увидела себя, только это была не совсем она, потому, что волосы, лицо, руки и грудь были ее, а ниже пояса шла зеленоватая, цвета воды, чешуя, и вместо ног был рыбий хвост; Принцессу это удивило, но не испугало, потому что и солнце, и хвост сделал Мастер, а Мастер не умел делать ничего такого, что может напугать; потом ей пришло в голову, что он тоже должен быть где-то здесь, чтобы как обычно, полюбоваться на свою работу, и что сейчас он видит ее нагую, и это вдруг оказалось совсем не стыдно и не страшно...
Художник, пьяный, как всегда, мелом рисовал на стене шарж на Полковника. Когда шарж был готов, Художник отошел на несколько метров, прицелился и запустил в Полковника мелком. Мелок раздробился, и под глазом у Полковника образовалась бородавка. От полноты чувств Художник плюнул на пол, попытался растереть, но зашатался и едва не упал. Случившаяся поблизости Физик подхватила его, вернула в вертикальное положение, взяла под руку и увела к себе.