— Тебя… зовут?
Она смотрит на меня пустым взглядом.
Я указываю на себя и произношу все, что осталось от моего имени: "Эррр". Потом показываю на нее. Она опускает глаза. Качает головой. Не помнит. У нее нет даже первой буквы, как у меня или М. Она никто. Но не слишком ли много я хочу? Я беру ее за руку. Мы сходим с конвейера в разные Стороны, сцепившись пальцами. У нас с этой женщиной любовь. Вернее, то, что от нее осталось.
Я помню, какой любовь была прежде. Мешанина эмоций и биологии. Выдержать все проверки, занести много общего, пройти огонь, воду и медные трубы — вот чего она требовала. Любовь была пыткой, упражнением в самоистязании, любовь была живой. Новая любовь проще. Легче. И слабее.
Моя девушка не из болтливых. Мы идем по гулким коридорам аэропорта, время от времени минуя кого-нибудь уставившегося в окно или в стену. Пытаюсь придумать, что сказать, но в голову ничего не приходит. А если бы и пришло, вряд ли я смог бы это произнести. Речь — мое главное препятствие, самый большой валун в том завале, что загромождает мой путь. Пока я молчу, мое красноречие без труда карабкается по лесам слов и расписывает высочайшие кафедральные потолки картинами моих мыслей. Но стоит открыть рот, как все рушится. Мой рекорд — четыре слога подряд. Потом что-то заст… ре… ва… ет. Вполне возможно, что при этом я самый болтливый зомби в аэропорту.
Не знаю, почему мы все время молчим. Не могу объяснить ту удушающую тишину, нависшую над нашим миром, отсекающую нас друг от друга, как плексиглас на тюремном свидании. Предлоги даются с трудом, артикли утомляют, прилагательные — прыжки выше головы. Физический ли это недостаток? Или немота — один из многих признаков смерти? Или нам просто больше нечего сказать?
Я пытаюсь пообщаться со своей девушкой, пробую несколько неловких фраз и пустых вопросов, пытаюсь добиться хоть какой-то реакции, малейшей судороги ума. Она лишь смотрит на меня как на ненормального.
Мы бесцельно бродим несколько часов, потом она куда-то тянет меня за руку. Спотыкаясь, мы минуем подножия эскалаторов и выходим на летное поле. Я устало вздыхаю.
Мы идем в церковь.
Церковь находится на взлетной полосе. Однажды давным-давно кто-то сдвинул автотрапы в круг, образовав некое подобие амфитеатра. Здесь мы собираемся, чтобы постоять и помычать, подняв руки. В самом центре круга — древние Кости. Они взмахивают своими скелетными руками и скрежещут длинные бессловесные проповеди сквозь оскаленные зубы. Я не понимаю, какой во всем этом смысл. И никто не понимает. Но это единственное, ради чего мы готовы собираться под открытым небом — этой вселенской пастью, готовой нас проглотить, ощетинившейся на горизонте зубами — горными пиками. Готовой затянуть нас туда, где, наверное, нам самое место.
Моя девушка набожнее меня. Она закрывает глаза и машет руками, будто и впрямь искренне молится. Стою рядом, воздев руки, и молчу. Как по указке, а может быть, привлеченные ее рвением, Кости прерывают свою проповедь и оборачиваются к нам. Один скелет цепко хватает нас за запястья и ведет в круг. Поднимает наши руки в воздух. Издает странный рык — жутковатый, как будто дует в сломанный охотничий рог, и неожиданно громкий. С деревьев срываются испуганные птицы.
В ответ раздается приглушенное бормотание прихожан — дело сделано. Нас поженили.
Мы возвращаемся на наш трап. Служба продолжается. Моя новоиспеченная жена закрывает глаза и снова машет руками.
На следующий день после свадьбы мы обзаводимся детьми. Кости находят нас в коридорах аэропорта, подводят друг к другу и знакомят. Мальчик и девочка лет по шесть. Мальчик белокурый и кудрявый, с серой кожей и такими же глазами, скорее всего, бывший скандинав. Девочка смуглее, с черными волосами, пепельно-коричневой кожей и еще более темными синяками вокруг впалых свинцовых глаз. Возможно, при жизни она была арабкой. Кости подталкивают детей вперед, и они, нерешительно улыбаясь, обнимают нас за ноги. Глажу их по голове и спрашиваю, как зовут, но у них нет имен. Вздыхаю. Мы с женой берем их за руки и бредем дальше.
Честно говоря, я этого не ожидал. Дети — большая ответственность. У них нет естественных охотничьих инстинктов, как у взрослых. О них нужно заботиться, их нужно обучать. К тому же они никогда не вырастут. Наше общее проклятие останавливает рост. Дети навсегда остаются маленькими и рано или поздно сгнивают окончательно, превращаются в карликовые скелеты с мозгами-погремушками, мертвые, но забывшие замереть навсегда. Каждый день они повторяют одни и те же ритуалы, и так будет продолжаться, пока их кости не рассыплются в прах и от них ничего не останется.