— Да потому, что… извини, друг, но Дульсинеи не существует! Сам великий испанский писатель Сервантес не вывел ее на страницах романа. Где ты встречал Дульсинею?
— Как где? В «Дон Кихоте»! У меня книга есть!
— Плохо читал, милый друг, там нет Дульсинеи.
— Есть! — крикнул Лесь.
— Неверно. Она лишь плод воспаленного воображения. Бедный Дон Кихот ее выдумал. Ничем не примечательную деревенскую девицу назвал Дульсинеей и фамилию присочинил по названию местности — Тобосская. И стал совершать в ее честь свои нелепые подвиги. Но Дульсинеи как таковой не было. Не бы-ло! — отчеканил Полудин. — И не смотри на меня волчонком, пойди да перечитай книгу…
Вяч с банкой под мышкой ждет возле питьевого фонтанчика.
— Я боялся, он тебя съест. Ты что задумчивый?
Приходят к пруду. Тут уже дежурят пятеро ребят в голубой форме, и все с банками. Воду спускают. Остро пахнет тиной. Не поет лягушка, не плавают лебеди. Вода рвется в подземную трубу и бурлит. Утка елозит носом там, где обнажилось дно.
— Кыш, окаянная, всех рыб перехватает! — Тетка Гриппа стоит в воде в резиновых сапогах и большой сетчатой ложкой вылавливает последних рыб. Накрывает ладонью и переносит в лодку-тузик. Он лежит на обмелевшем дне, чтоб не кренился, под борт подсунут камень. В тузике клокочет красно-золотая вода, он полон рыбой.
— Тетя Гриппа, здравствуйте! Мы поможем!
Руками — о борт, коленки согнули — прыгать.
— Нельзя! Рыб спугнете, их и так в трубу тащит! — Она хватает с бетонного борта обыкновенные сухопутные грабли, бьет ими по воде и грозно кричит рыбам: — А ну отчаливай отсюда! — И когда стая, вильнув, отходит от трубы, мирно добавляет: — Нальем свежей водицы, такая у вас жизнь пойдет — хвост крючком!
Почему «крючком» — неизвестно.
— Зачем у них трава в тузике? — спрашивает Вяч.
— Дышать лучше, когда флора, — отвечает тетка Гриппа.
Вяч доверительно поворачивается к тощенькому пионеру в очках.
— Слушай, флора — это чего?
— Флора — не фауна, — отвечает тот.
— А фауна — чего? — спрашивает Колотыркин.
— А фауна — не флора.
— А по рогам хочешь? — спрашивает Вяч.
— А если я сам всегда перепутываю? — говорит пионер.
На этом конфликт исчерпывается. А тетка Гриппа, оказывается, еще не закончила фразу, она просто уходила стучать граблями.
— Флора — значит, все, что растет на земле и в воде, а фауна — всякая живность, всякая живая тварь…
— Это мы проходили, — небрежно бросает Колотыркин.
Он смотрит на девочку в голубом берете. Спрашивает:
— Вам рыбу за так дают?
Она прищуривает насмешливые голубые глаза:
— Пузанчик, не волнуйся! Нервные клетки не восстанавливаются.
Тетка Гриппа велит приезжим ребятам набрать воды, вылавливает рыб, осторожно опускает в их банки. Гости уезжают в свой Синий лагерь.
— Живут же люди! — говорит Вяч. — Двадцать шесть золотых рыб, тринадцать павушек и самого павлина отхватили!
Тетка Гриппа орудует метлой на дне.
— Хорошим людям не жалко, все перышки уцелеют.
Колотыркин поеживается. А она вылавливает двух прекрасных золотых рыб и опускает к нему в трехлитровую…
Последняя вода сошла. Тетка Гриппа скребет скребком позеленевшие бетонные стены, поливает из шланга.
— Тетя Гриппа, мы поможем!
— Не для чего вам пачкаться. Матери и так небось на вас не настираются. Отнесите лучше корма лебедям.
Тащут ведро. У Леся в кулаке еще печенье для Зины. Два черных лебедя враз поднимаются на кривые щегольские лапы и отправляются к кормушке.
Не видно лебедя Зины. Может, ей неохота вставать на старые усталые лапы? Снесем ей туда, где она отдыхает.
Они ищут ее повсюду: за кустами, в лебедином домике…
— Не ищите. Нет ее, — говорит тетка Гриппа.
— Да где ж она?
— Совсем нет. Умерла.
— Как… умерла?
Две пары глаз, растерянных, непонимающих, несогласных. Умерла? Вот ее кормушка, сходни, по которым она сходила в воду. А ее не будет никогда?
— Почему… почему умерла? — спрашивает потрясенный Лесь. Его рука все еще бережет печенье, чтоб не раскрошилось.
— Убили ее, — говорит тетка Гриппа. — Не было меня тут, на собрании сидела. Подлец нашелся. Верзила, бездельник. Камнем. Выманил на берег, чтоб наверняка, без промаха, с трех шагов. Тут один мне рассказал, видел все своими глазами. Возмущался сильно. Безобразие, говорит. А я его спрашиваю: «Что ж не вмешались? В сторонке стояли и глазели? А у вас, между прочим, палка с тяжелым набалдашником, могли бы хоть пригрозить хулигану!..» Не пожелал, видишь, себя беспокоить.