— Ленков, — говорю, — бери ключ от канцелярии майора Панова и иди! — Друг на то и друг, идет, не спрашивая куда. По дороге показываю ему бутылку с мутным капустным рассолом: — Так мы и позволим им оттирать нас! Если я уже командовал парадом и доказал, что могу командовать, то на каком основании меня оттирают? А не налить ли рассолу в ножны Панову, пусть он завтра на параде попробует из них саблю вынуть и покомандовать…
На площади возле оперного театра каре дружин нарисовали толстую букву «П» из касок, насаженных штыков и кожаных ремней. Сабля, которая в канцелярии дружины пылилась на венской вешалке, красуется сейчас у сапога командующего парадом. Панов двумя пальцами зажимает ноздри, пробуя голос. Показывается Папа Мартин, который перед этим топтался на одном месте на улице возле рынка, то и дело поглядывая на часы. Куриный зад кобылы по случаю парада немного приподнялся.
Майор Панов командует: «Смирно!» Какой голос! Мертвого разбудит. Подразделения вздрагивают и замирают. Граждане вытягивают шеи, боясь что-нибудь пропустить.
Майор берется за эфес сабли:
— Для встречи начальника гарнизона на кра-а-а!.. На кра-а-а!..
Всего-то и остается сказать «ул», а он не может. Подмоченные и просоленные ножны покоробились, ржавчина впилась в выступающие буквы надписи: «За царя и отечество». Командующий парадом тянет саблю и багровеет, тянет и желтеет, тянет и зеленеет, в третий раз начинает подавать команду, надеясь, что, может быть, крик придаст ему сил, но не получается ни команды, ни крика, а вместо них вырывается что-то похожее то ли на вздох, то ли на стон. Круп мышастой кобылы опускается, занимая обычное положение; цвет лампасов Папы Мартина блекнет; граждане еще больше вытягивают шеи. Не слышно призывных слов, заставляющих учащенно биться сердца: «Вперед, всегда вперед, где подвиги и слава!..» Фельдфебели из взвода музыкантов вдохнули по полкуба воздуха, маэстро поднял, призывая к вниманию, белую палочку. В ожидании начала игры у некоторых музыкантов, набравших много воздуха, глаза на лоб лезут… А меня распирает изнутри смех. Вот-вот лопну. Чтобы не выдать себя и не засмеяться, стараюсь смотреть по сторонам. И пока я так отвлекаю себя, оркестр начинает играть. Майор Панов марширует с оружием «на весу», подняв саблю вместе с ножнами. Темляк прыгает, эфес скрывает позеленевшее лицо. А что, если бы он был на коне, на своем жеребце Воине, который пугается звуков барабана? Что происходит, когда ездок, пытаясь вынуть из ножен заржавевшую саблю, забывает о лошади? Закусив удила и ничего не видя, она бросается с места в карьер, обезумев от грохота барабана…
Нет, нет! Все так и не так. Некоторые люди, когда им тяжело, зло шутят. Во время грозы молния, разрывающая темноту, освещает в нас как раз те пятна, которые нам больше всего хотелось бы спрятать от чужих глаз и забыть самим…
И я попал в такую вот грозу. Струи воды хлещут по натянутому брезенту. Вот это дождь! Льет как из ведра. И брезент отвечает жестяным дребезжанием. Дубняк, в котором замаскирован полевой пункт командования, прокисает от воды. Земля вокруг моей палатки тоже раскисла, стала, как мармелад. Стоит ступить на нее, как отпечатаются следы от сапог. В просвете между зеленью деревьев клубится серая масса: не то туман, не то муть какая-то. Где те годы, когда я еще был капитаном? Вернись они — и я снова ухватился бы за луку седла. Бистра понесла бы меня, осыпая кусты комьями грязи, вылетающими из-под копыт. А то приказал бы Минё подать гитару. Песни были веселые, одна другой веселей.
Да и какими могут быть песни молодого офицера, которого тревожит только один вопрос, до каких пор сигнал к сбору командного состава будет звучать так: «Гос-по-да»?.. За двадцать с лишним лет у меня было время задать себе и другие вопросы. След, оставленный на лбу фуражкой, уже давно сгладился. Натянутая палатка такого же защитного цвета, и гитара такая же, как и прежде, и капли дождя пощипывают ее струны, но в песне нет былого веселья…