По дорогам на Срем снег скрипит под сапогами, офицеры бросают уздечки в руки связных и идут пешком, чтобы не замерзнуть вконец. Дунай тащит ледяные плиты. Лед трещит и скрежещет. Воды Дуная густы, как растительное масло, вода без цвета, сине-зеленоватая, клокочущая муть. Два катерка потрескивают и поднимают над рекой копоть. На баржи грузят войска.
— О-о-о-ой! Давай, селяне! О-о-о-ой!..
Санитарная подвода срывается со своего места. Ее красные кресты подскакивают и перекатываются по палубе. Подскакивают и железные шины ее колес. Дышло хрястнуло и вонзилось в командную будку баржи. Из нее выскакивает моряк в полушубке. Придерживает расстегнутые штаны обеими руками и кричит, синея:
— Мать вашу, сусликов! Крысы сухопутные! Не я ли вам говорил положить под колеса колодки?!
«Суслики» и другие сухопутные смотрят вытаращившись на торчащее в будке дышло. Моряк движется на них, придерживая расстегнутые штаны, и, солдаты, пятясь задом, отступают.
— Кувалды ржавые! — глотает слюну водоплавающий. — На суше поете «Тих был Дунай», а здесь если уж плюхнетесь, так будешь с вами на дне тину лизать.
Один из «сусликов» придерживает рукой фуражку, вертит головой и отзывается для храбрости:
— Ну, ну, полундра!..
Одно дело быть на барже и наблюдать, как дрожит забившееся в железо дышло, а другое — лизать тину на дунайском дне!
Вдоль прибрежной улицы Петровардина горят костры, у походных котлов толпятся солдаты. Прибрежная улица измята до основания лошадиными копытами и шинами грузовиков. Месиво превратилось в ощетинившийся лед и режется. У одного отвалилась подметка и лед набился в портянки…
Глянешь вверх, на кафедральный собор Нови-Сада, фуражка свалится. Остроконечная колокольня пытается проткнуть заросшее шерстью небо. Не дай бог пробьет — помочится тогда на нас небо зеленой сывороткой!..
Лавочные вывески закопчены. Красивые вывески, только от непрерывных дождей буквы на них расплылись. Витрины пусты. И полки магазинов пусты. С полок свисает изодранная бумага. Старый мастер, скорчившийся, как сухой сморчок, наугад ловит проволокой отверстия в ушках зонтичных тростей, потом стягивает проволоку крючком, раскрывает зонт и вертит его в протянутой к окну руке.
Манта, комиссар третьей дружины, ощупывает пальцем шрам от удара ножом около своих губ и смеется:
— Эй, дядя, для кого его вертишь? Сейчас все в армии, а армия зонтов не носит.
Старик вытягивает шею, чтобы расслышать, что ему говорят. Пустое дело! Люди говорят через стекло — и слов не понять. Один ищет проволокой дырку в ушках ржавой зонтичной трости, другой гаубицей просверливает дыры в земле и потрошит ее брюхо. По мостовой, вымощенной крупным булыжником, грохочут гусеничные тягачи — звенят стекла в витрине зонтичной мастерской. Следом за тягачами трясется желтый лимузин командира полка. Полковник Шопов напялил подбитую овчиной шубу. Через исцарапанную слюду его краснощекое лицо кажется желтым, как гнилая тыква. Полковник поднимает руку к козырьку, машет нам и усмехается: «Все будет в порядке, молодняк, раз я вас веду!»
Хорошо тебе, начальство! Поднявшись на резиновые колеса, человек думает, что только он управляет тем, что катится по фронтовым дорогам: повозками, лошадьми, взводными унтер-офицерами и интендантами…
Возле одной из почерневших дверей собора появляется подпоручик без шинели, в мундире с белыми погонами инженера. Видно, что-то жжет его изнутри, да так, что пришлось расстегнуть верхние пуговицы мундира. Синие глаза его в тумане, он не видит, что мы офицеры, хотя, правда, наши шипели без погон.
— Братцы, — зубоскалит инженер, — дайте баночку консервов — душу накормить. — И грязно подмигивает.
Вниз от закопченного входа ведут мозаичные ступени. Видно, какая-то забегаловка. Женский смех разбивается, как стекло, где-то за изгибом лестниц. И у нас есть души, понимаем, какая душа будет кормиться!..
— Когда съешь консервы, — говорит ему Манта, — оставь ржавую банку и привяжи ее себе на хвост.
Подпоручик растопыривает руки:
— Ой, браток, и ты с беседами!..
Манта застегивает подпоручику пуговицы. Застегивает их медленно, по одной. Туман в глазах офицера светлеет. Такое застегивание — пощечина. Продев последнюю пуговицу в петельку, Манта убирает руку.
Подпоручик ищет консервы накормить свою «душу». На станции Чуприя трехаршинного роста верзила тоже занимался поисками. Просунув голову в приоткрытую дверь вагона, кричал охрипшим голосом: