— Все пойдет как по маслу… Сейчас приторможу… Все печенки выплевал с пылью. Не грех бы виноградом червячка заморить.
— Смотри за дорогой, сорное семя! Хочешь, в конце концов, чтобы мы доехали?
Какар одной рукой крутит руль, другой нажимает на рычаг переключения скоростей. Железо под нами скрежещет, щебень по изрытому шоссе разбросан, как орехи.
Стара-Загора издали — тополя и желтеющие то здесь, то там домики. Потом тополя вдруг отодвигаются и остаются одни домики. Кипарисы в садах посерели от пыли. Давно не было дождя. Какой-то женщине с метлой в руках вдруг захотелось петь, и она разливает по хризантемовым дворикам арию Виолетты. Люди снуют вверх-вниз, опоясанные старыми портупеями, а ей поется.
Молодые партизаны еще не успели забросить портянки и грязные веревки. Перед репродуктором два тощих парня хлопают друг друга по плечам. Вернулись живыми, хотят сказать что-то хорошее, но не знают — что, и тузят один другого.
— Останови!
Коробка скоростей тарахтит, скрипят тормоза, какая-то сила толкает нас вперед.
— Ну вот и добрались! — говорит Какар. Он посмеивается, глядя на меня. По его рябоватому лицу стекают мутные капли пота.
— Эй, товарищи, где тут партизанский штаб?
Парни смотрят на меня, удивленно приподняв брови:
— Что эта у тебя за форма, а?
— Английская! — кричу.
— Ты, случайно, не водил ли шашни с империалистами, а?
— Форма — не самое важное, — уклоняюсь я от ответа.
Оба оглядывают меня с головы до ног. Старший почесывает за ухом:
— Петырчо, иди покажи ему штаб!
Петырчо садится на продавленное заднее сиденье, пружины взвизгивают под ним.
У базара сворачиваем к почте и выезжаем на длинную прямую улицу.
Штаб разместился в школе имени Кирилла и Мефодия. Петырчо вводит меня в какой-то зал, пол которого наполовину устлан ржаной соломой. Соломинки светятся на одеялах. Вместо подушек используются ранцы. В стены вбиты гвозди, на одном из них висит каска.
Девушка в новенькой солдатской форме метет пол, брызгая водой.
— Эй, Роза, где товарищи? — спрашивает Петырчо.
— Мету мусор за ними! Приходят, разбрасывают солому, а ночуют по квартирам.
Роза смеется, в одном ее глазу притаилась слезинка. Красавица партизанка! И в глазу ее вовсе не слеза, а жемчужинка, обдающая нас сиянием. Был бы здесь Какар, обязательно сказал бы: «Мама родная…» Но Какар внизу. Он подпирает «форд» и разглядывает на своей ладони мозоли от рукоятки.
Хлопочет метла в руках девушки. От разбрызганной по доскам воды расходятся большие темные пятна… Чочоолу находится в штабе дивизии; Велко укатил куда-то на мотоцикле; Иван выступает в Кириллово с речью — дай бог ему здоровья; Выжара подался к рабочим на «Веригу» заглянуть им в глаза и сказать пару слов. Осталась только мелкота, у которой рай на душе. От избытка невысказанных чувств лупят друг друга по спинам. Их несколько — Ленко, Петырча, Фанти, Шоколад и Румян. Все моего возраста, и все горячи. Дотронься трутом — трут вспыхнет…
Напротив — штаб дивизии с четырьмя колоннами и мозаичной лестницей в центре. По лестнице спускается расшитый лампасами генерал. Качаются его желтые аксельбанты, сверкают никелированные коронки их наконечников. Чочоолу идет слева от генерала и что-то говорит ему на ходу. Рука его, неподвижная после ранения, согнута в локте. Здоровой рукой он придерживает новую офицерскую фуражку. Голова его больше привыкла к колпаку из овчины. Фуражка — другое дело, ее надо держать!..
Все перевернулось вверх дном! Еще позавчера 8-я дивизия генерала преследовала Чочоолу по пятам за Змеевом и Пряпорецом, бились насмерть, а сейчас они разговаривают на ушко, как будто ничего подобного и не было. Черный командирский «мерседес» лоснится, шофер-фельдфебель придерживает открытую дверцу автомобиля, а Чочоолу и генерал беседуют.
Еню Карата идет следом. Крепкая шея. Тело его просто лопается от здоровья, как налитое яблоко. Икры его — навитые веретена, корни столетнего дуба. Когда идет, из-под ступней во все стороны брызжет песок. Карата никак не может расстаться со своим автоматом. Все еще косо смотрит на генерала и думает: «Я б тебе сейчас влепил!..»
Легонько дергаю Чочоолу за офицерский мундир и говорю ему, что привез приказ выдать мне подполковника Мануйлова. Смотрю, как он шевелит усами, и по их движению понимаю, что он мне говорит: «Оставь меня сейчас в покое! Милости прошу в штаб потом…» А генерал гладко выбрит. И слова его гладки и как будто тоже побриты:
— Для таких дел, мальчик, необходимо разрешение штаба армии… Мы все же государство, и каждый не может делать все, что ему заблагорассудится!