Пробитая каска поручика Златкова осталась ржаветь где-то на холмистой равнине возле канала Риня. Черная пороховая метель ударила в лицо подпоручику Николчеву, покрыла его ожогами, как оспой. Николчев стучит по покрытому пятнами больничному полу, выложенному плитками, костылями и ногой в гипсе. Глаза фельдфебеля, только что окончившего военное училище, словно кровью налились от глаукомы. Глаукома не рана, однако и ему нелегко: он находится среди стольких опаленных огнем мужчин! Поэтому он старается помочь нам чем может: опускает наши письма в почтовый ящик, носит нам газеты, читает их вслух… У фельдфебеля одна тревога: без него молодежная агитгруппа, репетирующая в доме Добри Божилова, может распасться…
У слепых и одноглазых свои заботы. К подпоручику Николчеву приехала из Луковита его невеста, выпускница средней школы, настоящий ангел. Она выходит из палаты как будто по делу, но, когда возвращается, по ее покрасневшим глазам видно, что плакала.
Родители подпоручика Гайдарова принесли габардиновый френч, прикололи к нему орден сына за храбрость и значок за ранение, на котором эмалированный лев наступил на картуш с надписью: «За Болгарию». Подпоручик, как ребенок, дал себя одеть, а когда его одели и увидели, что габардиновый френч, над которым белеет забинтованная голова, не может спасти положения, заплакали все вместе, но беззвучно, чтобы сын не услышал.
Мама пробиралась ко мне через всю Болгарию. Всю дорогу ко мне она ехала с повязкой на глазу, хотела узнать, как видят белый свет одноглазые…
Снега Венгрии, распятия на перекрестках дорог, журавли колодцев на равнине Шомодь, вытянувшие шеи к вечернему небу, стали теперь далеким воспоминанием. Кровь, что лилась, вся вытекла. Наступили иные времена. Солдаты, которые писали мелом на телегах: «В этой колымаге доставим Гитлера», сейчас в Мариборе и цокают языками, глядя на альпийские снега; под пеплом гаснут пожары Будапешта; Жуков взял в железное кольцо Берлин…
В наше время мужчины, которые не способны стать на защиту своей Родины, не мужчины! Пуля и осколок более слепы, чем мы: они не выбирают, в кого угодить, кого не задеть. Мы оказались впереди, в нас и угодили. Что же нам сейчас, проклинать свою несчастную участь? Ни у кого и в мыслях такого нет. Мужчина, у которого свои счеты с войной, о таких вещах не думает…
Все зазеленело! Листьям осин хорошо, вот они и шелестят. Позади еще одна долгая, дикая ночь, вот поэтому сердчишки наши и трепещут, как осиновые листья. Откуда-то доносится гудок поезда, но это не тот поезд — санитарный, что грузили в Барче на паром вагон за вагоном, не тот, который со скрипом и болтанкой тащил нас от станции к станции. Это другие поезда — бедные, но веселые, потому что они еще станут богатыми. И Витоша, объятая утренней синевой, обдает нас майской прохладой и очищает нас от обид и страданий, вырывая из глубин наших душ спекшиеся сгустки крови…
И царица поняла, что происходит в мире, поэтому приехала, чтобы угостить раненых вареньем. В больнице по такому случаю все вверх дном! Еще есть люди, у которых от одного упоминания о царице сдавливает горло… Не надо бы, ваше величество! Это дикий народ. Его обманывали, мучили и истязали раскаленным железом, как скотов. У этого народа сухие глаза, потому что он выплакал все слезы; он груб и не знает салонной галантности — того и гляди, заулюлюкает, тогда и не будешь знать, где спасаться, и мне будет нелегко защищать тебя!
Царица идет по двору вся в черном. Вдова. За ней десятка два дам с подносами в руках…
Раненые сидят на скамейках во дворе, ковыряют костылями ссохшуюся землю и никак не могут взять в толк: царица — в черном, они — в белых бинтах. Гляди, ваше величество, как солдат стирает ваши испачканные простыни!..
«Здесь, — думаю я, — добром не кончится». А пока я так думаю, солдаты с костылями поднимаются со скамеек и воздух сотрясает мощный крик возмущения. Эх, не видать нам, что там было, на подносах!