Майор был холостяком. Процессы развития у старых холостяков столь незначительны, что было бы преувеличением называть их процессами. Но я почувствовал, что поворотный момент наступил…
Майор Бандаков стал каждое утро заниматься гимнастикой. Заведующий столовой заметил, что майор перестал теперь есть суп. После гимнастики он снимал свой новый китель, взвешивался на поржавевших весах на складе полка, а потом с таким ожесточением начинал поднимать тяжелые гири, что в результате добивался уменьшения жира на животе граммов на сто. Когда майор освобождал от своей тяжести весы, они скрежетали и вздрагивали. Майор встал на путь осознания великой красоты жить для других. Исполненный непонятного возбуждения поздно проснувшегося честолюбия, он, сойдя с весов, надевал китель, который ему чинно подавал кладовщик, и, насвистывая, начинал застегивать металлические пуговицы.
Как раз в эти дни я со всем неприличием своей молодости напомнил ему о взглядах французов на коварную роль женщины в наших житейских страданиях. Он выслушал меня хладнокровно. Озарение влюбленности светилось на его выбритых до синевы щеках. Это озарение предшествует половине всех смелых дел. И откровение — тоже смелость. Не думая о том, что его могут услышать любопытные уши, майор признался, что раньше не запоминал снов, а сейчас его каждую ночь преследует один и тот же сон: повар полка Георгий мешает огромным черпаком солдатскую похлебку, над котлом начинает подниматься пар, а из пара, точно как на иконе «Вознесение Христа», появляется Глафира. Она ступает своей маленькой ножкой по краю котла и говорит одуревшему от любви майору:
— Богородица я, земля разверзается у меня под ногами, но глаза мои устремлены к небесам…
Майор Бандаков смотрит на небо и ничего там не видит, а когда опять начинает глядеть на Глафиру, она медленно исчезает в похлебке вместе с поваром…
— Зачем, — говорю я ему, — ты оскверняешь эту девушку похлебкой Георгия? Уведи ее куда-нибудь подальше от интендантского полка, дай ей в руки красные розы Аязма, угости вином Арагоны, вспомни стихи Дебелянова: «Хочу тебя я помнить все такой!..» Но если Глафира узнает, что ты видишь ее идущей по краю полкового котла!..
Майор заразительно хохочет, его лицо наливается кровью.
— И-го-го!.. А как я понесу через весь город эти розы? Как мне выдавить из себя: «Хочу тебя я помнить все такой»? Брось ты эти штучки-дрючки… Женщины прячут жажду жизни за сказками о душе…
Полк выступил на занятия недалеко от Чирпана. Подразделения шли через виноградники, и штаб переехал на новое место. Глафира осталась возле зеленых штабных сундуков ждать телегу, майор Бандаков — при интендантстве, я — при двух прыщавых фельдфебелях-курсантах, которых объявил художниками. После занятий мою работу будут оценивать по числу выпущенных стенгазет, поэтому курсанты рисуют стенгазеты по штуке на каждую роту.
Майор затянул меня к себе в палатку и показал взглядом на походный стол. На нем лежало что-то завернутое в газету, нижний край пакета напоминал по форме противень. Палатку наполнял запах жареной курицы.
— Ты видишь там Омуровские луга? — спросил Бандаков.
Я кивнул головой в знак согласия, что вижу, и он многозначительно мне подмигнул. Подмигивание означало, что мы будем обедать на тенистом лугу с Глафирой, которая смеялась, сидя у своих сундуков, громче, чем позволяла обстановка. Я взял корзинку с хлебом и бутылку вина, а майор принялся за курицу. Потрогал ее, поднял и ахнул. Его глаза устремились в мою сторону. Пустота, которая в них светилась, меня смутила. Противень был легче, чем следовало. Майор, какой-то притихший, поставил осторожно, словно передавал кому-то на руки младенца. Я был в недоумении. Майор пошел по неровному склону, спотыкаясь на выбоинах и не замечая, что спотыкается. Я догнал его, ухватился за плечо и повернул лицом к себе. Губы майора беззвучно шевелились. Все-таки он понял, что я жду от него какого-нибудь разъяснения, и простонал:
— Вопрос политический!.. — Увидев мое полное недоумение, он спросил: — Ты ведь политический работник полка и тоже должен был присутствовать на этом обеде?
— Да…
— Вот поэтому и курица становится политическим вопросом!
Какая логика!.. Я обхватил свою голову руками, топчусь на месте, а Бандаков беззвучно шевелит губами… Недалеко от нас два солдата облюбовали тень под черешней — один играет на дудке, а второй приплясывает. Пляшет один, топчет обожженную землю и бьет сапогом о сапог. Майор часто моргает, смотрит на солдат и опять моргает; ему приходит что-то в голову, и он хватает себя за подбородок: