Директор, дай еще бутылочку! Нам нелегко воскресить в памяти друга, увидеть его в поношенном тулупе, услышать вой ветра, который прижимает его штанины к замерзшим ногам.
Мы со Стоё слушаем завывание вьюги, считаем дни до никак не наступающей весны и казним себя воспоминаниями… Мы не пьяницы, но благодаря вину все снова становится явью: и дыхание теплой земли, и едва пробившаяся на косогорах травка, и поднимающийся над Сюткей туман, и Чепинская котловина, разнежившаяся от дуновения весеннего ветра… Из осколка зеркала, закрепленного в трещине коры на сосне, на нас смотрит синий глаз. Стоё бреется, выпятив языком щеку, которую скребет видавшее виды лезвие. После бритья его лицо становится суровым. Стоё собирается в дорогу, в дальнюю дорогу, откуда нет возврата. Он идет, он уходит все дальше, и влажный мартовский мрак скрывает его от наших глаз…
Утренний свет играет на выступах Медвежьих скал, и Стоё ощущает, как из мрачного зева пещеры его обдает холодом. И еще что-то ощущает он, но тут раздаются выстрелы. Стоё бросается бежать, и ветки кустов хлещут его по лицу.
Звуки выстрелов кажутся ему очень далекими, но в глазах вспыхивает молния, и он падает наземь. Выстрелы больше не раздаются, в тупом мраке вздрагивает и исчезает ярко-зеленая полоска света. Двое жандармов связывают ему руки.
— Спокойно! Руки вперед, мы их сейчас веревочкой… Что, учитель, больно? Терпи, терпи! Это еще что!.. Ты слыхал историю про связанного попа? Неужто не слыхал? Ее же безбожник выдумал.
Стоё идет впереди. В ушах шум, как от топота множества ног. И кустарник, и Чепинские горы, и серая даль — все качается. Он как будто в первый раз видит эту местность. Неузнаваемыми стали и Велёва баня, и крыши домов, которые делаются еще ниже, расступаются и раскрывают перед ним улицу. Он никогда не проходил по этой улице. Не знает он и людей, выглядывающих через заборы.
— Живей, живей, учитель! Такой церемониал в твою честь когда еще будет!..
Сзади кто-то добавляет, смеясь:
— Христо, ты ему скажи, что это нужно в целях пропаганды. Коммунисты страсть как любят пропаганду.
— Себя они любят! Даже когда умирают, публику им подавай. А тебя, птенец, мы без публики укокошим. Ночью. Звезды в небе да смерть — вот и вся публика будет…
Семь дней его истязают. Стоё молчит. Только, возвращаясь с допроса, поет. Поет окровавленный человек с опухшим, неузнаваемым лицом.
Может, подбодрить себя хочешь, Стоё? Или поверил в свою новую миссию и плюешь в лицо мучителям?.. Ты унижаешь их, ты знаешь, что никто не может поступать так, как ты, и доставляешь себе это единственно возможное наслаждение. Черный Колё — злодей и циник — понимает, почему смертники поют. Но в его руках власть. Он может и убивать, и насмехаться…
Наступил май, а снег все идет. Холодом веет и от скупого солнца, заглянувшего через грязное окно в тюремную камеру. Наступает мутное утро. Оно растворяется в белесой мгле дня. А после захода солнца опаловое окно начинает синеть. Тогда Черный Коле открывает ключом заржавевший замок.
— Учитель, пошевеливайся!
Ты встаешь. Тебя поведут на расстрел, Стоё! Это будет ночью, когда в небе засветятся звезды, будет точно так, как сказал жандарм: «Звезды в небе да смерть — вот и вся публика…»
— Скажи, где остальные?
Стоё дрожит от ночного холода. Хочет взять себя в руки, но не может и словно не слышит вопроса. Но тот, что стоит сзади, снова спрашивает:
— Говори, ненормальный! Тебе что, жить надоело?..
Не надоело. Кому не хочется жить?! Ветер треплет его волосы, свистит в одном ухе. Другое ухо оглохло от побоев. Сквозь завывание ветра Стоё различает, как сухо щелкает затвор. Патрон мягко входит в ствол карабина.
В ожидании выстрела Стоё забывает о холоде…
Ждет так десять ночей. Десять вопросов о местонахождении отряда — и десять раз ожидание выстрела…
Будет ли одиннадцатый раз? Пройдет ночь, наступит утро… Сквозь сон Стоё ощущает чье-то присутствие. На него смотрит Черный Колё.
— Напелся ты, учитель, пока гуляли по ночам… А теперь днем прогуляемся.
Идут лугом. Там, внизу, Метилевы сыроварни. Утренний ветер обдает холодом открытую шею Стоё. Черный Колё поправляет карабин на плече, молчание для него тягостно.
— Почему не сказал ничего, когда тебя спрашивали? Сейчас бы мне не пришлось марать о тебя руки…
Стоё замедляет шаги, останавливается.
— Давай! Пошел! Эту дорогу ты сам себе выбрал!
Стоё идет. Солнце осветило сосняк на Арапчале, а над Лыджене стелется редкий лиловый туман. И птицы поют. Никак, опять пришла весна!..
— Жизнь-то хороша, парень. Посмотри только! — показывает Черный Колё в сторону Чепинской котловины. — А ты свою жизнь на ветер пустил. Камень у вас вместо сердца, вот что я скажу!..