Хватаю его за ворот: «Ах ты такой-сякой!» От гнева слова мои цепляются друг за друга, а когда человеку не хватает слов, он хватается за кобуру. Я нащупываю рукоятку маузера — солдаты цепенеют…
Они натаскали жердей к краю канала, собрались в землянке перекусить в тепле, а потом сколотить мост. Много ли надо времени перекинуть пару жердин, а сверху набить доски?.. Солдаты выходят из землянки друг за другом. Их сутулые спины как пилой режут мне глаза…
Разведчики прошли по мосту Марина, возвратились в грязных маскировочных халатах. А Марин лежит в дружинном лазарете без ноги. Санитары говорят мне шепотом, что он наступил на противопехотную мину. Культя забинтованной ноги белеет на сером одеяле. Марин смотрит на меня тяжело, в глазах его темный блеск. Сечет меня словами:
— Хотел стрелять в меня, господин комиссар, а мина тебя опередила…
Я стою на обеих ногах, но лежащий одноногий солдат на голову выше меня. У меня есть власть над ним, но его забинтованная культя лишает меня этой власти. Хочу спросить его: знает ли он, что меня ждет сегодня, завтра, послезавтра? Но нога у солдата отрезана. А с безногим разговора не получается…
Армия как старый дом! Со своими порядками… То, что написано пером, не вырубишь топором. Полк растянулся по превратившимся в месиво дорогам — хвост его не видит головы, голова не знает, где хвост. Длинная песня, тягучая песня… Еще нам топать да топать, а там, куда мы направляемся, ждет нас хлеб-соль. Кухни с нами — колеса их шлепают по выбитому шоссе, дымят короткие трубы, запах мяса переполняет слюной рот…
Прибыли не прибыли на передовую, а первые письма появились. Двухплоскостной почтовый самолетик тарахтит от Сигетвара до Софии, от Софии до Сигетвара. Каждый день из штаба армии прибывают мотоциклисты в меховых комбинезонах, разворачивают мотоциклы на одном месте, газуют, чтобы привлечь наше внимание, и достают из люльки запечатанный мешок с полковой почтой. Дружинный курьер волочит от Эржебета к позициям тяжелую сумку; ротные курьеры сидят на корточках перед штабом, ждут его. Как только он появляется, хватают пакеты, торопятся к окопам и землянкам, где солдатская братва высовывает головы из изрытой кротовыми ходами земли:
— Кирца, магарыч ставить?
Тем, кто будет угощать, Кирца подает синие конверты. На листках из ученических тетрадок расплылись обручами масляные пятна, но солдат не замечает их, он по складам читает буквы, толкает локтем соседа, не получившего письма и старающегося заглянуть в чужую радость:
— Ты смотри, приятель! Еще слепой котенок, а уже карандаш в руки хватает… «Ми-лый па-по-чка… милый папочка, — повторяет солдат. — До-шли… дошли ли вы до берлоги зверя?..» Ты смотри, друг, посылает меня зверей давить!
Доставляют и другие письма: от студентов, школьников и общественников. Но чаще от школьниц и общественниц. Газеты накаляют страсти сказками о военных ужасах, они принимают все совсем серьезно, берут в комитетах Отечественного фронта адреса и пишут. И все от имени Родины. «Незнакомый боец! — такими словами милая девочка, витые кудряшки, начинает письмо, в котором уверяет, что она вместе с нами на хозяйственном и политическом фронте. Ах какие признания! Она счастлива, что пишет славному бойцу Первой армии. Ах какие призывы! — Громите врага до полной победы, чтобы мир вздохнул наконец от завоевательных устремлений Гитлера!..» И в моей полевой сумке лежат такие письма. Перечитываю их время от времени, теплеет у меня на душе. Какая разница, если солдату снится сейчас Ленче или Данче, которую он никогда не видел в лицо! «Незнакомый боец» кладет лист бумаги на патронный ящик и начинает нанизывать ответ химическим карандашом. Пишет, будто плетет кружево: «Сегодня, когда я наконец свободен после огненного боевого дня, в котором выли зловещие снаряды…» Вслед за ответом приходит фотография. Эти фотографии еще наделают дел. Сколько народу отведут под венец, скольких детей нарожают!..
Одно письмо я выделил из всех. Писал его мой знакомый, но я никак не мог понять кто. Безграмотное письмо: буквы не как буквы, подпись не как подпись. Не письмо, а работа тупым теслом.
«Дорогой Славчо!