В студеный декабрь наш эшелон разгрузился на станции Раковица под Белградом. Встретили Новый год в окаменевшей от мороза Воеводине и спустя неделю-другую заняли окопы в Южной Венгрии. Над болотами впереди позиций повисали ракеты, и снег становился мертвенно-белым в их сиянии. Оборона затягивалась настолько, что мне казалось — дождемся конца войны здесь. Но грянули мартовские бои, и я очнулся в Мохаче, в армейском хирургическом госпитале для тяжелораненых. Они беспрерывно прибывали с передовой. Сестры снимали засохшие окровавленные бинты, и стенания утихали где-то в поворотах белых коридоров. На северо-западе земля тряслась от тяжелых взрывов, и мы просыпались как обреченные…
Потом оказался я в Сомборе. Рядом с моей кроватью беспокойно метался легкораненый солдат и все повторял, что вино уже перебродило. Раньше в его доме не случалось бывать офицеру, он принял меня за гостя и все уверял, что мы будем пить вино, от которого рождаются только мальчики.
Откуда-то из-за него раздался сиплый голос:
— Лучше девочки… Видишь, что делается с мужчинами?!
Я удивленно приподнялся посмотреть, кто это сказал, так как знал, что кровать позади солдата была пуста. Однако, к моему удивлению, там кто-то лежал. Похожая на мяч забинтованная голова человека утонула в подушке. Черные усики и разметавшиеся по простыне руки подсказывали, что раненый лежит на спине. Он как будто почувствовал на себе мой взгляд, сжатые губы его шевельнулись. Это была то ли улыбка, то ли попытка выразить что-то на своем лице — понять было невозможно, потому что все остальное скрывалось под бинтами.
— Когда тебя привезли, друг? — спросил я его.
— Какое это имеет значение — когда?.. Главное, что привезли.
Голос его показался мне знакомым. И усики, и узкие губы. Я силился вспомнить, но все тонуло в хаосе голосов множества встречавшихся и проходивших мимо людей.
Ночью раненый застонал. Я чувствовал, как мучительно он пытается, но не может сдержать стон. Ему было плохо. Взрывом противопехотной мины ему оторвало ногу, ослепило его. Рассыпанные около губ синие точки оттеняли мертвенную бледность его лица. Он страдал, а во мне разливалось странное, подлое облегчение: все-таки у меня есть один глаз и нога почти цела…
Вошел дежурный врач, остановился у его кровати:
— Гайдаров! Такая веселая фамилия — и вдруг стоны…
— И фамилия веселая, и кругом все веселое, а я охаю…
В сознании моем что-то блеснуло. Да ведь это тот самый подтрунивающий голос, который теплыми ксантийскими вечерами смешил мою одноклассницу…
Нас вместе погрузили в санитарный эшелон, и мы вместе оказались в глазном отделении общевойсковой больницы. Во дворе, в парках Софии стояла весна, а подпоручик не мог ее видеть. К нам приходили со сладостями делегатки из женской организации и вместе с гомоном вносили в комнату и свою гордость от сознания исполненного долга. А слепой подпоручик молчал…
Нынешней весной, ровно двадцать лет спустя, я снова встретился с подпоручиком Гайдаровым. Танкисты в пригороде Софии праздновали День Победы. Гайдаров был победителем, и одна неугомонная редакция сделала нас соучастниками торжества.
Он встретил меня в своем доме. Гладко выбритый. В фиолетовых стеклах очков окна начертили белые прямоугольники. Ботинок его протеза глухо постукивал по натертому паркету. Он был в синем костюме, в галстуке, завязанном чужими руками. И улыбался. Это была улыбка и не улыбка — скорее чувство вины. Слепые всегда чувствуют неудобство, которое они нам доставляют…
— Вы все такой же! — воскликнул я.
Действительно, он изменился не сильно, но я думал, что суета зрячих захватила и его.
— Да, все такой же… — повторил он. — Я действительно не вижу никаких изменений… — Начало было неплохое. Я напомнил ему, что надо поторапливаться, а он уселся в кресло, подпер рукой щеку: — Торжества меня пугают…
Он говорил о страхе, а я улавливал в его голосе иронию… Может быть, он видел себя в президиуме, видел выставленным напоказ и не знал, идти ему или остаться. Нужно было сказать ему что-то такое, что сблизило бы нас, хотя этого достигают чаще всего не словами. Я наклонился к креслу:
— А что, разве мы не можем доставить себе удовольствие?..
— Пожалуй, можем…
У меня не было такого чувства, что я нахожусь рядом со слепым. Гайдаров говорил, повернув ко мне голову, и я как будто чувствовал его взгляд. Наши руки столкнулись над пепельницей.
— Поосторожнее, — сказал я. — Ты же можешь меня обжечь.