И о моей офицерской службе еще ходят легенды. Рассказывают, как во время приема пополнения новобранцев я вывесил свой портрет над входом в казарму… Что ж, в молодости человеку многое позволено. И почему бы не посмотреть на себя, увеличенного на белом холсте?! А разве лучше было бы, если бы я ни в чем не согрешил? И отшумели бы годы мои до пенсии по казарменным плацам праведно и безлико?..
Когда-то судьба улыбнулась мне: в двадцать три года я командовал полком. С тех пор, о чем бы ни заговорили, я стараюсь перевести разговор на армейскую тему, так как иначе не могу сказать, что еще в мальчишеском возрасте проявил исключительные качества и люди справедливо заметили их. В те былые времена в накидке, с кортиком и глухими шпорами, с которыми чего только я не делал, чтобы звенели, отправился я в унтер-офицерский клуб на вечеринку. На шаг сзади меня, точно в соответствии с уставом офицерской службы, шел подпоручик Мотолов — так же, как и я, в накидке, с кортиком и глухими шпорами на башмаках. У входа в клуб нас встретил фельдфебель первой пулеметной роты Каварджиклиев. Он раскраснелся от служебного рвения, слева на груди у него пестрел бант из трехцветной ленты, означавший, что он старшина вечеринки. Я сбросил с плеча накидку солдатику, заканчивавшему свою службу в офицерской парикмахерской. Он принял ее сзади, а я стал во весь рост в проеме распахнутых дверей зала. На треугольном помосте в углу напротив белела дирижерская палочка, которую маэстро Спиридонов держал двумя пальцами. Внимание! Фельдфебель Тачо набрал в легкие воздуха — басовая труба затряслась у него в руках. Дружные звуки мягко ударили мне в лицо, оркестр заиграл «Марш полкового командира». Заиграл его для меня!
Торжественный момент. Настолько торжественный, что в голове у меня зашумело и я оглох. Располневший унтер-офицер растягивал тромбон, как в немом кино; музыкант-ученик Милчо размахивал тарелками, но их медные звуки не доходили до меня. Свет хрустальных люстр отражался в надраенных до блеска инструментах, белая палочка маэстро Спиридонова кружила мои глаза по окружностям и эллипсам…
Столы, расставленные буквой «П», покрыты скатертями с интендантского склада, тарелки с золотыми вензелями; в вазах пазарский виноград, салат из помидоров и хризантемы в гильзах от артиллерийских снарядов. Унтер-офицеры причесаны, как близнецы в дорогу, а супруги их облачены в ставшие тесными по причине полноты платья из креп-марокена. Стоят вытянувшись и ждут, когда можно будет усесться на пустой стул перед серебряным подсвечником.
Я сделал первый шаг одеревеневшими ногами, но второй сделать не смог. Кто-то слегка дернул меня сзади за рукав. Обернулся, а это подпоручик Мотолов вертит глазами, подавая мне какие-то тревожные знаки. Спрашиваю его взглядом, что случилось, а тот приближается ко мне вплотную и отводит мою руку назад. Болтающиеся резинки подтяжек ошпаривают мне пальцы… Торжественный марш, золотые солнца на медных инструментах, серебряный подсвечник с лентой, безвкусные клипсы, креп-марокен и… повисшие подтяжки! Чудесные подтяжки…
Каварджиклиев стоит, держа руки по швам, и удивляется, почему я топчусь на месте и не иду.
— Прикрой меня, — шепчу я подпоручику.
Приятель закрывает меня. Делаю вид, что с интересом разглядываю на потолке что-то, видимое только мне. Так, глазея, двумя пальцами элегантно подсовываю подтяжки под ремень брюк. Ощупываю полы мундира — ничего не висит. Направляюсь к пустому стулу, стоящему посредине буквы «П».
С подпоручиком мы вместе вели холостяцкую жизнь, знаем друг о друге все, и я начальство ему только внешне. Смотрю на него: танцует с унтер-офицершами, носик его блестит. А я ерзаю на стуле, измученный от почтительности. Когда наши взгляды встречаются, он еле сдерживается, чтобы не прыснуть со смеху. Ну засмейся, ну похохочи! Тот идет, чиркает спичкой и подает ее мне, чтобы я зажег свечи. Спичка играет у меня в пальцах. Ищу огоньком фитиль свечи, а подпоручик говорит мне:
— Начальник, хорошо, что дамы смотрели на твою голову в облаках и не взглянули вниз. Ты мог бы их горько разочаровать…
— Ты деревня, — говорю, — подтяжки — это вещь городская, тонкая…
— Ну-ну, начальник! Девятого сентября гашник победил резинку…
Смеемся оба. Мы молоды и чувствуем себя чудесно…
Выходим на террасу. Осенняя ночь, теплая, приятная ночь. От миндаля на нас веет кроткий ветерок. Звезды старозагородского неба смешались внизу, в долине, с огоньками в селах. Мы счастливы, но сами не ведаем того, что счастливы…