Царапающий холодок пробегает у меня по спине, переползает на грудь.
— Умер пациент? — осведомляюсь я.
Навеед наконец-то поднимает на меня глаза. Редко мне доводилось встречать до такой степени несчастный взгляд.
— Нет никакого пациента, Амин.
— Зачем было вытаскивать меня из постели ночью, если некого оперировать?
Навеед явно не знает, с чего начать. Его замешательство передается доктору Росу, и тот начинает неприятно суетиться. Я смотрю на них, и меня все больше бесит таинственность, которую они, все сильнее конфузясь, пытаются сохранить.
— Мне объяснят, что тут происходит, или нет? — говорю я.
Доктор Рос, оттолкнувшись ягодицами, отклеивается от стены и уходит обратно в вестибюль, где две до предела измученные медсестры делают вид, что смотрят на экран компьютера. Навеед, собравшись с духом, спрашивает:
— Сихем дома?
Я чувствую, как у меня подкашиваются ноги, но быстро овладеваю собой.
— А что такое?
— Она дома, Амин?
Он старается говорить твердо, но глаза уже заметались. Ледяная рука сжимает мне внутренности. Комок застрял в горле, не дает сглотнуть.
— Она еще не вернулась от бабки, — говорю я. — Уехала три дня назад навестить родных в Кафр-Канну, неподалеку от Назарета… Ты к чему клонишь? Ты мне что собираешься сказать, а?
Навеед делает шаг ко мне. Запах его потного тела сбивает меня с толку, подхлестывает беду, которая вот-вот обрушится на меня.
— Это что же такое, черт возьми? Ты меня к худшему готовишь, что ли? С автобусом, в котором ехала Сихем, что-то случилось по дороге? Он перевернулся, да? Ты это хочешь мне сказать?
— Автобус тут ни при чем, Амин.
— Тогда что?
— У нас здесь труп, надо опознать, — говорит какой-то коренастый угловатый человек, невесть откуда появившийся у меня за спиной.
Я быстро поворачиваюсь к Навееду.
— Похоже, речь идет о твоей жене, Амин, — сдается он, — но без тебя у нас нет полной уверенности.
Я чувствую, что исчезаю, распадаюсь на части…
Кто-то хватает меня за локоть, чтобы я не рухнул наземь. Один миг — и все точки опоры исчезают, точно их ветром сдуло. Я не понимаю, где нахожусь, не узнаю даже стен, в которых столько времени проработал… Направляемый чьей-то рукой, иду по плывущему у меня перед глазами коридору. Резкий белый свет ламп, будто острие ножа, впивается мне в мозг. Мне кажется, я бреду по облаку, ноги проваливаются сквозь пол. В двери морга вхожу, как смертник на эшафот. Какой-то врач стоит у стола… Стол покрыт простыней с пятнами крови… Под перепачканной кровью простыней угадываются человеческие останки…
Вдруг я пугаюсь обращенных на меня взглядов.
Мои молитвы отдаются во мне эхом, как журчание потока под землей.
Врач ждет, чтобы ко мне вернулась относительная ясность сознания, затем протягивает руку к простыне и ждет, когда беспардонный полицейский подаст знак.
Тот кивает головой.
— Господи! — вырывается у меня.
За свою жизнь я перевидал немало изуродованных тел, не один десяток собрал заново; некоторые были так истерзаны — поди пойми, что к чему относится. Но раскромсанные куски, открывшиеся моему взору там, на столе, превосходят всякое вероятие. Передо мной ужас в своем беспредельном безобразии. Лишь голова Сихем, странным образом избежавшая разрушения, выделяется из этого супового набора. Ее веки сомкнуты, рот полуоткрыт, черты лица, словно избавленные от страданий, дышат умиротворением… Можно подумать, что она спокойно спит, а через мгновение откроет глаза и улыбнется мне.
На этот раз мои ноги подкашиваются, и ничья рука не успевает меня подхватить.
3
Мне случалось терять пациентов на операционном столе. Из таких поражений нельзя выйти невредимым. Но на этом испытание не кончалось: я должен был объявить страшную весть близким умершего, которые, не дыша, сидели в вестибюле. До конца дней буду помнить, как их измученные глаза смотрели на меня, когда я выходил из операционного блока. Этот взгляд, пристальный и в то же время отстраненный, исполненный надежды и страха, огромный и глубокий, как тишина вокруг, всегда был один и тот же. В такие минуты я терял веру в себя. Я боялся своих слов, боялся того удара, который они вот-вот нанесут. Я спрашивал себя, как отреагируют родные, о чем они в первую очередь подумают, когда поймут, что чуда не произошло.
Сегодня пришла моя очередь реагировать. Когда простыня соскользнула с того, что осталось от Сихем, на меня словно рухнули небеса. Но, как ни странно, я ни о чем не подумал.
Упав в кресло, я так ни о чем и не думаю. В голове вакуум. Не знаю, в своем я кабинете или в чьем-то еще. Вижу дипломы, висящие на стене, опущенные жалюзи, тени, снующие по коридору, но все это происходит в каком-то параллельном мире, откуда меня вышвырнули внезапно и безжалостно.
Чувствую себя разбитым, одуревшим, полумертвым.
От меня осталась одна беспредельная тоска, сжавшаяся в комок под свинцовым колпаком; трудно сказать, осознаю я несчастье, меня поразившее, или оно уже уничтожило меня.
Медсестра принесла мне стакан воды и на цыпочках удалилась. Навеед пробыл со мной недолго. Появились его подчиненные, и он ушел с ними — молча, низко-низко опустив голову. Илан Рос возвратился на дежурство. Он ни разу не подошел ко мне, не произнес ни слова ободрения. Лишь много позже я заметил, что сижу в этом кабинете совершенно один. Минут через десять после того, как я побывал в морге, пришел Эзра Бенхаим. Он был крайне расстроен, шатался от усталости. Он обнял меня и крепко прижал к себе. У него стоял комок в горле, и он не знал, что сказать. Потом Рос отозвал его в сторону. Я видел, как они спорили в коридоре. Рос что-то шептал ему на ухо, а Эзра отрицательно качал головой — каждый раз все с большим трудом. Чтобы не упасть, он вынужден был прислониться к стене, и я потерял его из виду.
Я слышу, как во двор въезжают машины, как хлопают дверцы. И тут же в коридорах раздается звук шагов, сопровождаемый неясными голосами. Вот торопливо проходят две сестры, везя за собой невидимую каталку. Шарканье ног заполняет этаж, растекается по коридору, близится; передо мной возникают люди с суровыми лицами. Из этой группы выделяется один — коротконогий, лысоватый. Это тот самый грубиян, который говорил, что у него на руках труп, и хотел, чтобы я его опознал.
— Я капитан Моше.
Навеед Ронен стоит в двух шагах сзади. Плохо он выглядит, мой друг Навеед. Растерянный, подавленный. Даром что начальник, он вдруг превратился в рядового.
Капитан протягивает мне какую-то бумагу.
— Это ордер на обыск, доктор Джаафари.
— На обыск?..
— Вы всё отлично поняли. Проедемте к вам домой.
Пытаюсь найти проблеск истины в глазах Навееда; мой друг уставился в пол.
Я снова перевожу взгляд на капитана.
— Почему ко мне домой?
Сложив листок вчетверо, капитан кладет его во внутренний карман кителя.
— По предварительным данным следствия, фрагменты тела вашей супруги являются характерными останками смертника-фундаменталиста.
Я отчетливо слышу все слова офицера, но не могу понять их смысла. Что-то щелкает у меня в мозгу — так моллюск захлопывает створки раковины, ощутив опасность.
Навеед объясняет:
— Это была не бомба, а теракт, осуществленный смертником. Все факты говорят о том, что человеком, который взорвал себя в ресторане, была твоя жена, Амин.
Земля уходит у меня из-под ног. Однако сознания я не теряю. Наперекор всему. В знак протеста. Я отказываюсь слушать дальше. Я не узнаю мира, в котором жил.
Ранние пташки уже спешат к вокзалам и автобусным остановкам. Тель-Авив, еще более упрямый и напористый, чем обычно, просыпается, когда захочет. Никакой катаклизм, никакой масштаб разрушений не помешает Земле вращаться вокруг своей оси.
Зажатый между двумя не слишком вежливыми парнями на заднем сиденье полицейской машины, я смотрю, как справа и слева проплывают дома, освещенные окна, в которых мелькают китайские тени. Гудение мотора катится по улице, как вопль усталой потревоженной химеры, и вновь воцаряется одурелое безмолвие утренних часов будней. В скверике суетится пьяный: отбивается от пристающей к нему шпаны, что ли. У светофора стоят настороже двое полицейских, похожие на хамелеонов: одним глазом смотрят назад, другим — вперед.