В машине все молчат. Водитель слился с рулем. У него широкие плечи и такой низкий затылок, как будто его стукнули трамбовкой по макушке. Его глаза лишь на миг встретились с моими в зеркальце заднего вида, и у меня холод пробежал по спине… "По предварительным данным следствия, фрагменты тела вашей супруги являются характерными останками смертника-фундаменталиста". Эти слова будут преследовать меня до конца дней, не иначе. Они крутятся у меня в голове, поначалу медленно, потом, упиваясь своим бесчинством, наглеют, расползаются во все стороны. Голос офицера бьется в висках, повелительный, ясный; в нем полное понимание того, насколько серьезны его слова: "Женщина, взорвавшая себя… смертница… ваша жена…" Он подступает ко мне, этот тошнотворный голос, прибывает, как темная вода, топит мои мысли, рвет в клочья мое нежелание верить, а потом вдруг откатывается, унося с собой целые куски моей жизни. В те минуты, когда боль особенно сильна, он вновь вздымается, как волна, рокочущая, пенистая, нависает надо мной, будто, доведенный до бешенства моей растерянностью, хочет расщепить меня на волоконца, уничтожить…
Полицейский слева опускает стекло. Прохладный воздух бьет мне в лицо. С моря долетает запах сероводорода.
Ночь готовится отступить: утренняя заря на подходе. В просветах между многоэтажными зданиями мелькают багровые полоски, вычерчивают неровную линию горизонта. Поверженная ночь еще сражается, обманутая, оглушенная, раздавленная убитыми снами и непринятыми решениями. Небо жесткое, отрешенное, облака разбежались в страхе перед пронзительным блеском новорожденного дня. Его свет слепит, как Откровение, но не греет.
Улица встречает меня неприветливо. Перед моей виллой припаркован автомобиль для перевозки арестованных. По обеим сторонам ограды торчат полицейские. От мигалки другой машины, наполовину въехавшей на тротуар, разлетаются синие и красные блики. Огоньки сигарет краснеют в темноте как нарывающие гнойники.
Меня выводят из машины.
Я толкаю калитку, вхожу в сад, поднимаюсь на крыльцо, открываю дверь дома. Я в полном сознании — и в то же время жду, что вот-вот проснусь.
Хорошо зная свои задачи, полицейские лавиной устремляются в прихожую и растекаются по комнатам. Начинается обыск. Капитан Моше указывает мне на диванчик в гостиной.
— Можно с вами поболтать с глазу на глаз?
Он подводит меня к дивану — учтиво, но властно. Он изо всех сил старается быть на высоте своих полномочий, щепетильно дорожа званием офицера, но его подчеркнутая любезность неискренна. Это просто хищник: сейчас, когда жертва загнана, он не сомневается в своей тактике. Словно кошка, играющая с мышью, он смакует удовольствие, прежде чем приступить к еде.
— Садитесь, прошу вас.
Он вытаскивает из портсигара сигарету, стучит по ней ногтем и ввинчивает ее в угол рта. Щелкнув зажигалкой и закурив, машет рукой, отгоняя дым в мою сторону.
— Надеюсь, вам не помешает, если я буду курить?
Он делает две-три затяжки, следит взглядом за завитками дыма, пока они не сбиваются в облако.
— Ну и огорошила она вас, правда?
— Простите?
— Виноват, кажется, вы еще не оправились от шока.
Его глаза пробегают по картинам на стенах, осматривают содержимое угловых шкафов, скользят по красивым дорогим шторам, задерживаются то на одном предмете, то на другом и, наконец, снова прижимают меня к стене.
— Как можно отказаться от такой роскоши?
— Простите?
— Мысли вслух, — говорит он, поводя сигаретой в знак извинения. — Пытаюсь понять, но есть вещи, которых я не пойму никогда. Это так нелепо, так глупо… Как по-вашему, была возможность ее разубедить?.. Вы ведь наверняка были в курсе ее затеи, не так ли?
— Что вы сказали?
— Я, кажется, выразился ясно… Не смотрите на меня так. Не хотите же вы меня убедить, что ни о чем не подозревали?
— О чем вы говорите?
— О вашей супруге, доктор, о том, что она совершила.
— Это не она. Это не может быть она.
— Почему же не она?
Я не отвечаю ему, а только обхватываю голову руками, пытаясь прийти в себя. Он мешает мне: свободной рукой приподнимает мой подбородок и смотрит в глаза.
— Вы верующий, доктор?
— Нет.
— А ваша супруга?
— Нет.
Он хмурит брови:
— Нет?
— Она не молилась, если вы это понимаете под словом "верующий".
— Любопытно…
Он присаживается на подлокотник стоящего напротив кресла, кладет ногу на ногу, упирается локтем в бедро и, щурясь от дыма, аккуратно пристраивает подбородок между большим и указательным пальцами.
Взгляд его сине-зеленых глаз аркой повисает между нами.
— Она не молилась?
— Нет.
— Не соблюдала Рамадан?
— Соблюдала.
— Ага!..
Он трет пальцем нос, не сводя с меня глаз.
— Иными словами, верует, но виду не показывает… Чтобы путать следы и потихоньку вести борьбу. Она, конечно, действовала в рамках какой-нибудь благотворительной организации или чего-то в этом духе; отличные прикрытия, их очень легко свернуть, если что-то вдруг не заладится. Но за работой на общественных началах всегда прячется какое-нибудь выгодное дельце: простакам — местечко в раю, хитрюгам — бабки. Кое-что я об этом знаю, работа такая. Но напрасно я думаю, что докопался до самых глубин человеческой глупости — нет, видно, хожу вокруг да около.
Он выпускает дым мне в лицо.
— Она симпатизировала "Бригадам мучеников Аль-Аксы", да? Нет, не им. Считается, что теракты со смертниками у них не в чести. А по мне, так все это дерьмо стоит друг друга. Что "Исламский джихад", что «Хамас» — банды выродков, готовых на все ради того, чтобы о них говорили.
— У моей жены нет ничего общего с этими людьми. Это какое-то чудовищное недоразумение.
— Странно, доктор. Ровно то же самое говорят родственники этих кретинов, когда мы приходим к ним после теракта. Они изображают точно такую же растерянность, какая написана у вас на лице, словно не могут уразуметь, что произошло. Вот интересно, это стандартный способ выиграть время или наглая манера морочить людям голову?
— Вы на ложном пути, капитан.
Успокоив меня движением ладони, он начинает снова:
— Как она выглядела вчера утром, когда вы уходили на работу?
— Три дня назад моя жена уехала в Кафр-Канну, навестить бабку.
— То есть в эти три дня вы ее не видели?
— Нет.
— Но по телефону-то разговаривали?
— Нет. Она забыла свой мобильный дома, а у бабки телефона нет.
— А фамилия у нее есть, у бабки? — спрашивает он, вынимая из внутреннего кармана кителя блокнот.
— Ханана Шеддад.
Капитан делает пометку.
— Вы ездили с ней в Кафр-Канну?
— Нет, она поехала одна. Утром в среду я отвез ее на автовокзал. Она села на автобус до Назарета, который отходит в 8.15.
— Вы видели, как она уехала?
— Да. Я уехал с автовокзала одновременно с автобусом.
Двое полицейских выходят из моего кабинета, нагруженные картонными папками. За ними идет третий, в руках у него компьютер.
— Они уносят бумаги.
— Мы их просмотрим и вернем.
— Там конфиденциальные документы — сведения о пациентах.
— Мне очень жаль, но мы должны убедиться в этом сами.
Я слышу, как хлопают двери, как в царящем вокруг грохоте жалобно стонут выдвижные ящики и дверцы шкафов.
— Вернемся ненадолго к вашей супруге, доктор Джаафари.
— Вы идете по ложному пути, капитан. Моя жена непричастна к тому, в чем вы ее обвиняете. Она оказалась в этом ресторане ровно по той же причине, что и остальные посетители. Сихем не любит готовить, когда возвращается домой из поездки. Она просто зашла перекусить… И все. Вот уже пятнадцать лет, как я делю с ней жизнь и секреты. Я научился ее понимать, и, если бы она что-то от меня утаивала, я рано или поздно обнаружил бы это.