— В настоящую тайну никого не посвящают.
— Есть какое-то объяснение, капитан. Но не то, которое пытаетесь дать вы.
— Да будьте же вы рассудительны хоть минуту, доктор. Если жена солгала вам, если она заставила вас поверить, будто едет в Назарет, а сама, стоило вам отвернуться, снова оказалась в Тель-Авиве, это означает, что она играла нечестно.
— Это вы играете нечестно, капитан. Вы выпячиваете неправду, чтобы дознаться до истины. Но этот блеф не пройдет. Можете не давать мне спать сколько угодно — вы не услышите от меня того, что хотите. Ищите кого-то другого и сваливайте вину на него.
Капитан нервничает, выходит в коридор. Через некоторое время возвращается, ожесточенный, челюсти сжаты, как тиски. Обдает меня своим дыханием. Он на грани срыва.
— Ни за что не поверю, что в последнее время вы не заметили ничего необычного в поведении жены. — Он скребет пальцами щеки, и его ногти издают жуткий треск. — Можно подумать, вы не под одной крышей жили.
— Моя жена — не исламистка. Сколько раз вам повторять? Вы не там ищете. Отпустите меня домой. Я два дня не спал.
— И я не спал. И не намерен смыкать глаз до тех пор, пока не дознаюсь, в чем тут дело. Вывод экспертов однозначен: причина смерти — находившееся на вашей супруге взрывное устройство. Свидетель, сидевший на веранде ресторана и отделавшийся легким ранением, утверждает, что рядом со школьниками, праздновавшими день рождения одноклассницы, он видел беременную женщину. Эту женщину он без колебаний опознал по фотографии. И это — ваша супруга. Между тем вы заявили, что она не была беременна. Ваши соседи тоже не могут припомнить, что видели ее беременной за все то время, что вы проживаете в этом квартале. Исследование останков, в свою очередь, однозначно: беременности не было. Тогда что же это было, если не чрево беременной? Что скрывалось под платьем вашей жены, если не проклятое устройство, оборвавшее жизнь семнадцати человек, детей, которые пришли повеселиться?
— Дождитесь кассеты…
— Не будет никакой кассеты. Да лично я сто раз плевал на эти кассеты. Для меня это вообще не вопрос. Вопрос в другом. И это другое сводит меня с ума. Я во что бы то ни стало должен узнать, почему женщина, высоко ценимая в своем кругу, красивая, умная, современная, отлично интегрированная, в которой муж души не чает, которой подруги, по большей части еврейки, не устают льстить и восхищаться, позавчера решила обвешаться взрывчаткой и пойти в общественное место, чтобы поставить под сомнение все то, в чем государство Израиль доверилось арабам, которых оно приняло в свое лоно, в число своих граждан. Вы понимаете, насколько все серьезно, доктор Джаафари? Конечно, мы ожидали вероломства, но не с этой стороны. Я проанализировал все, что связано с вами обоими, — ваши отношения, привычки, грешки. Результат: я ничего не в состоянии понять. Я, еврей и офицер израильской армии, могу только мечтать о тех почестях, которые ежедневно оказывает вам город. Вот что сбивает меня с толку.
— Не пытайтесь воспользоваться моим физическим и душевным состоянием, капитан. Моя жена невиновна. Ее ничто, абсолютно ничто не связывает с фундаменталистами. Она никогда с ними не встречалась, не разговаривала, не думала о них. Моя жена пошла в этот ресторан обедать. Обедать. Не больше и не меньше. А теперь оставьте меня в покое. Иначе я сдохну.
С этими словами я кладу руки на стол крест-накрест, опускаю на них голову и засыпаю.
Капитан Моше возвращается снова, снова и снова… К концу третьего дня он открывает дверцу крысиной норы и жестом приглашает меня выйти.
— Вы свободны, доктор. Можете возвращаться домой, к нормальной жизни — если сумеете…
Я беру пиджак и бреду по коридору; офицеры в рубашках с закатанными рукавами и нетуго завязанных галстуках молча провожают меня взглядами. Словно стая волков, они смотрят, как уходит жертва, которой, казалось, уже не выбраться. Человек с каменным лицом протягивает мне из окошечка часы, связку ключей и бумажник, велит расписаться в получении вещей и резким движением захлопывает дверцу. Кто-то провожает меня до выхода из здания. На крыльце на меня обрушивается дневной свет. Погода прекрасная, город залит солнцем. Уличный шум возвращает меня в мир живых. С лестницы я несколько минут смотрю на привычный бег машин, слушаю гудки. Народу немного. Квартал какой-то тоскливый. Деревья, которыми обсажена улица, душу не веселят, а зеваки, что шатаются по ней, так же унылы, как их тени.
Внизу стоит большая машина с включенным двигателем. За рулем Навеед Ронен. Он выходит из машины и, опираясь локтем на дверцу, ждет, когда я спущусь. Я тут же понимаю, что освободили меня не без его вмешательства.
Когда я подхожу, он хмурится. Из-за моего распухшего глаза.
— Тебя били?
— Я сам ударился.
Он не верит.
— Правда, — говорю я.
Он не настаивает.
— Отвезти тебя домой?
— Не знаю.
— Ты неважно выглядишь. Надо принять душ, переодеться, что-то съесть.
— Фундаменталисты прислали кассету?
— Какую кассету?
— С записью теракта. Известно наконец, кто себя взорвал?
— Амин…
Я делаю шаг назад, отстраняясь от его руки. Теперь я не выношу, когда до меня дотрагиваются. Даже если хотят ободрить и успокоить. Мои глаза впиваются в глаза полицейского.
— Если меня выпустили, значит, точно известно, что моя жена тут ни при чем.
— Давай я отвезу тебя домой, Амин. Тебе нужно набраться сил. Сейчас это самое главное.
— Если меня выпустили, Навеед, постой… если меня выпустили, значит… Что показало следствие, Навеед?
— Что ты, Амин, здесь ни при чем.
— Только я?..
— Только ты.
— А Сихем?..
— Чтобы тебе выдали ее тело, придется заплатить специальный налог, кнасс. Таковы правила.
— Штраф? А с каких пор действуют эти правила?
— С тех самых пор, как смертники-фундаменталисты…
Я прерываю его, грозя пальцем.
— Сихем не террористка, Навеед. Постарайся это запомнить. Уж я-то знаю. Моя жена — не убийца детей. Я понятно выразился?
Я поворачиваюсь и иду сам не зная куда. Не надо отвозить меня домой, класть мне руку на плечо. Не хочу никого видеть — ни рядом, ни вообще.
Ночь застает меня на какой-то набережной; я гляжу на море. Как я прожил этот день — понятия не имею. Кажется, где-то спал. После трех суток, проведенных в тюрьме, я совершенно потерял человеческий облик. Пиджака у меня нет. Видимо, я забыл его на какой-то скамейке или его украли. На брюках — огромное пятно, на рубашке засохли капли блевотины; смутно припоминаю, что меня выворачивало у какого-то перехода. Как я добрел до этой вымощенной плитами террасы над морем? Не имею ни малейшего представления.
Вдоль берега, сверкая огнями, проплывает теплоход.
Чуть ближе волны яростно бьются о скалы. Их грохот болью отдается у меня в голове.
Бриз меня освежает. Я подтягиваю колени к груди, зарываюсь в них подбородком и слушаю звуки моря. Мало-помалу мой взгляд туманится; рыдания подкатывают к горлу, клубятся там, все тело начинает содрогаться. Я закрываю лицо ладонями, и череда стонов превращается в вой одержимого, тонущий в оглушительном шуме волн.
5
На ограду моего дома кто-то прилепил афишу. Даже не афишу, а разворот ежедневной многотиражной газеты. Над большой фотографией, запечатлевшей кровавый хаос взорванного ресторана, надпись большими буквами: ГРЯЗНАЯ ТВАРЬ СРЕДИ НАС. Под заглавием — три колонки текста.
Улица пустынна. Из слабого фонаря сочится свет, бледный ореол, едва выходящий за контуры лампы. Сосед напротив задернул шторы. Еще нет десяти, но все окна вокруг темные.
Вандалы капитана Моше не стеснялись. В кабинете все вверх дном. Такой же беспорядок в спальне: матрас перевернут, простыни на полу, содержимое тумбочек и ящиков комода бесцеремонно выброшено на пол. Белье моей жены валяется на ковре вперемешку с тапочками и флаконами с косметикой. Они сняли со стен картины, чтобы проверить, нет ли чего за ними. На старинную семейную фотографию кто-то наступил ногой.