— Ты хочешь сказать… в буквальном смысле этого слова? — Я уставился на нее, не веря своим ушам.
— Я спала с ним, если ты это имеешь в виду. Не знаю, почему я рассказываю тебе все эти интимные подробности, но почему-то чем старше становишься, тем меньше тебя заботит мнение о тебе других, ты не находишь? И с твоим телом то же самое. В больнице больше всех смущаются, когда их обтирают, подкладывают судно и тому подобное молодые пациенты. Старым на это наплевать.
— А как же твоя религия? Во время этого романа.
— О, я знала, что совершаю смертный грех. Но все равно так поступала, потому что любила его. Понимаешь, я думала, что он на мне женится. Он так говорил. Но потом передумал или, возможно, лгал. Поэтому, чтобы пережить это, я вышла за Беду.
— А ты сначала переспала с ним?
Вопрос, сформулированный таким образом, прозвучал грубо, но любопытство пересилило вежливость. Морин покатилась со смеху.
— Господи, нет! Беда от одной подобной мысли пришел бы в ужас.
Несколько минут я молча обдумывал эти поразительные откровения.
— Значит, все это время ты не таила на меня обиды? — спросил я через какое-то время.
— Конечно нет! Честно говоря, я не вспоминала о тебе… даже не помню сколько лет.
Думаю, она хотела утешить меня, но, должен сознаться, мне стало обидно.
— Значит, ты не знаешь о моей карьере? — спросил я.
— Нет, а должна была? Ты безумно знаменит?
— Ну, не совсем знаменит. Но имею некоторый успех как телесценарист. Ты когда-нибудь видела «Соседей»?
— Это комедийная программа… из тех, где все время слышен смех, но зрителей не видно?
— Да, это ситком.
— Увы, мы стараемся их не смотреть. Но теперь, когда я знаю, что ты для него пишешь…
— Я пишу его один от начала до конца. Сама идея тоже моя. Я известен как Пузан Пассмор, — сказал я, отчаянно желая высечь хоть искорку узнавания.
— Правда? — Морин засмеялась, наморщив нос. — Пузан!
— А мне бы хотелось, чтобы ты называла меня Лоренс, — сказал я, сожалея о своей откровенности. — Это напоминает мне о прежних днях.
Но с того момента она стала называть меня Пузаном. Это прозвище, похоже, ей понравилось, и она не смогла забыть его.
— Я хочу сказать «Лоренс», но вместо этого у меня вылетает «Пузан», — признавалась она.
В тот день, когда мы встретились, Морин надеялась дойти до Асторги. Она не позволила везти ее от кафе, но, поскольку у нее болела нога, согласилась, чтобы я вез ее рюкзак. Она собиралась заночевать в местном refugio, без прикрас описанном в паломническом путеводителе как «необорудованный спортивный зал». «Это значит, что душа нет», — скорчила гримаску Морин. Я сказал, что буду горько разочарован, если в такой знаменательный день она не примет от меня приглашения на ужин в гостинице, заодно можно будет принять душ в моем номере. Предложение было воспринято очень благожелательно, и мы договорились встретиться на крыльце собора. Я поехал в Асторгу и поселился в гостинице, сняв номер и для Морин в надежде убедить ее переночевать там. (Так и вышло.) Поджидая Морин, я вел себя в Асторге как подобает туристу. Собор был готическим внутри и барочным снаружи (к этому времени я уже почти без труда различал стили), а дворец архиепископа походил на сказочный замок, построенный Гауди, который придумал в Барселоне ту диковинную церковь размером с целый собор и с башнями, как огромные мочалки из люфы, — она так и осталась незаконченной. Асторга тоже могла похвалиться множеством реликвий, включая щепку Честного Креста и лоскуток знамени, побывавшего в мифической битве при Клавихо.
Морин появилась у собора часа через три после нашего расставания и сказала с улыбкой, что без этой тяжести за плечами переход показался ей воскресной прогулкой. Я попросил показать ногу, и то, что я увидел под грязной повязкой, мне очень не понравилось. Икра в синяках и испачкана, а голеностопный сустав распух.
— По-моему, тебе следует показаться врачу, — сказал я.
Морин ответила, что была у врача в Леоне. Он определил растяжение связок, рекомендовал покой и дал какую-то мазь, которая немного помогла. Морин дала ноге четыре дня отдыха, но та все равно болела.
— Тут и четырех месяцев не хватит, — заявил я. — Мне кое-что известно о подобных патологиях. Она не пройдет, пока ты не закончишь паломничество.
— Я не собираюсь бросать все теперь, когда столько пройдено, — ответила Морин.
Я достаточно хорошо знал ее, чтобы не тратить время на уговоры все бросить и вернуться домой. Вместо этого я предложил план, как ей с честью и при этом с максимальным комфортом добраться до Сантьяго. Каждый день я буду отвозить ее багаж к условленному месту, заранее сняв для нас номера с завтраком в какой-нибудь скромной гостинице. Против такого ночлега у Морин принципиальных возражений не было. Она изредка сама баловала себя таким образом, тем более что по мере приближения к Сантьяго народу в refugios все прибывало и, по ее словам, останавливаться там делалось все неприятнее. Но денег у нее было мало, а звонить Беде и просить прислать еще она не хотела. Она согласилась, чтобы за наши номера платил я, но при условии, что по возвращении в Англию она мне все вернет, и скрупулезно записывала все наши расходы.
Мы продвигались к Сантьяго очень небольшими переходами. Даже налегке Морин могла осилить без напряжения не больше десяти-двенадцати километров в день, и на преодоление даже этого скромного расстояния у нее уходило до четырех часов. Обычно, зарегистрировавшись в гостинице, я возвращался по Camino назад, на восток, навстречу Морин, и мы вместе выходили на финишную прямую. Я с удовольствием отметил, что колено хорошо переносило эту нагрузку, даже в горку, даже на неровной дороге. Более того, я осознал, что у меня не было ни одного приступа боли с тех пор, как я приехал в Сен-Жан-Пье-де-Пор.
— Это все святой Иаков, — сказала Морин, когда я поделился с ней своими наблюдениями. — Известный феномен. Он помогает тебе. Я бы никогда столько без него не прошла. Помню, когда я поднималась на перевал в Пиренеях, промокнув до нитки и совершенно выдохнувшись, мне казалось, что я больше не в силах сделать ни шагу, вот сейчас скачусь в канаву и умру, и вдруг какая-то сила, словно рукой, подтолкнула меня в поясницу, и не успела я опомниться, как оказалась наверху.
Я не знал, как воспринимать ее слова. На мой вопрос, верит ли она, что св. Иаков действительно похоронен в Сантьяго, она пожала плечами и сказала:
— Не знаю. Так или иначе, мы никогда не узнаем наверняка.
— А тебя не волнует, что из-за какой-то опечатки миллионы людей веками приходили сюда? — спросил я Морин, немного рисуясь сведениями, почерпнутыми в одном из путеводителей: по-видимому, изначальная связь св. Иакова с Испанией возникла из-за переписчика, который по ошибке написал, что этот апостол проповедовал в Испании, а не в Иерусалиме.
— Нет, — ответила Морин. — Мне кажется, что он где-то рядом. Если столько людей приходят в Сантьяго, чтобы почтить его, он вряд ли может быть где-то в другом месте, правда?
Но когда она говорила это, я заметил у нее некий огонек в глазах, словно это был личный выпад или поддразнивание, имевшее целью шокировать скептиков-протестантов вроде меня.
Однако в ее решении совершить паломничество не было ничего двусмысленного. Я помнил, как Беда сказал: «Это нелепо, полный абсурд», но для меня это слово несло в себе кьеркегоровский смысл, которого Беда в него не вкладывал. В средневековом городе Виллафранке есть церковь, посвященная св. Иакову, с порталом под названием Puerta del Perdфn — Порог Прощения, и, согласно традиции, если больной паломник хотя бы доходил до этой двери, он мог вернуться домой со всем почетом и благословениями, как человек, полностью совершивший паломничество. Я указал Морин на эту лазейку, когда мы прибыли в Виллафранку, и стал убеждать воспользоваться ею. Сначала она смеялась, а потом здорово рассердилась, когда я стал настаивать. После этого я больше никогда не пытался отговорить ее дойти до Сантьяго.