Все перемешалось в Голове. Жалко и темно барахтались в ней обрывки мыслей, своих ли, чужих ли — трудно понять. Одно было ясно: идти обратно к Дидукам нельзя — нестерпимо глядеть на Григория, у которого вместо глаз — холодные пятна маузерных дул. Остального ему пока не было видно, как не видно дна сквозь мутную дождевую стремнину.
Так бывает, когда над горной речкой пронесется грозовой ливень. Со дна ее поднимется ил и песок, вольются грязные дождевые ручьи, сбежавшие с крутых берегов, и смешается все, и не узнать былого прозрачного горного потока. Ревет бурная грязная стремнина, и не веришь, что когда-то здесь осядет грязь и еще прозрачней, еще чище станет река.
Густой людской поток стремительно несся в сторону Архонки — от возможной расправы за самочинство и убийство председателя Совнаркома. Не было прежних удало-злых песен, лихих выкриков и абреческих посвистов — лишь мерный шорох большой массы людей, смущенных тяжелым раздумьем.
Ночь пришла на смену июльскому дню после коротких синих сумерок. Темнота и прохлада спустились с гор. Осетинская слободка обезлюдела. Будто вымерло все. Даже лай собак с окраин долетал в центр слободки, как далекое эхо.
В этот час особенно боязливо и тревожно поскрипывала калитка во дворе Дзалиевых. Много раз нынче ее открывали, чтобы пропустить людей, пробиравшихся по слободке неслышными воровскими шагами. Сам хозяин, Бола Дзалиев, мутно белея во тьме офицерскими погонами и расточая вокруг кисловатый запах араки, встречал гостей у ворот. Во дворе, перед крыльцом, стоял еще один человек, лицо которого было скрыто в тени. Человек вполголоса спрашивал у приходящих пароль.
Бола нетерпеливо всматривался в темноту, припоминая, кто из приглашенных еще не пришел. Архонский представитель прапорщик Дидук здесь, ардонец полковник Данильченко здесь, осетинские офицеры из Гизеля и Ольгинского и офицеры-главари участков самообороны центра здесь. Даже никогда еще не бывавший на тайных сборищах в доме Дзалиевых полковник генштаба Соколов пришел точно в назначенный час. Говорили, что он совсем недавно познакомился с полковником Беликовым и сразу же предложил тому объединить своих Сунженских казаков с офицерскими силами, затаившимися в самооборонческих участках центра.
Из-за тополя, черной свечой торчавшего на углу улицы, вынырнуло три всадника — самооборонческий разъезд. Бола быстро прикрыл калитку, приник к широкой поперечной щели, пробитой клинком. Мерно цокая по булыжникам, разъезд проехал у самой калитки. Двое осетин в папахах, один русский — в красноармейской гимнастерке, картузе. Они о чем-то весело говорили, негромко пересмеиваясь. Бола задохнулся от ненависти, слушая, как осетины в угоду этому русскому, красному, изощряются на чужом языке. "Гяуры проклятые, да не будет счастья вашим нечестивым родам… Хорошо бы узнать, не из нашей ли они слободки?.. Если это один из сыновей голоштанного Батраза, то он по злой памяти может заинтересоваться моим домом. Сегодня это будет некстати… Не надо было выпускать этого Батразова щенка, прибрать еще тогда, когда стало известно, что он по ночам на собрания бедняков на кладбище шатается… Ах, мой бог Уастырджи, зачем умные мысли приходят всегда поздно?.. Но, видно, догадываются о чем-то эти красные: каждую ночь пять разъездов с Шалдона присылают… А сколько осетин с нашей слободки переманили на свою сторону, проклятые!.."
Дождавшись, пока разъезд исчез в темноте, Бола осторожно открыл калитку. Не прошло и пяти минут, как из-за того же тополя бесшумно выскользнули две фигуры: большая, сутулая и приземистая, широкая от густо присборенного в талии казачьего чекменя. Бола, встряхнувшись, привычно вытянулся, подобострастно подался корпусом вперед. Он сразу узнал: маленький, наряженный архонским казаком, — это полковник Беликов, в дни январской анархии бывший одним из начальников Владикавказского гарнизона, а теперь тайный глава контрреволюционных вооруженных сил Владикавказа; высокий — бывший апшеронский унтер, телохранитель Беликова.
— Долгие годы да будет ваш путь победоносен, ваше высокоблагородие, — певуче округляя слова, произнес Бола и зашарил за спиной, ища щеколду. Калитка открылась с тонким писком и телохранитель, первым проходя во двор, сказал недовольно:
— Опять твоя калитка на Всю слободку визжит…
— Мазал ее, большой хицау, истинный господь, свиное сало не жалел…