Десятый класс. Одиннадцатый. Благодушие сменялось неврозом. Мать паниковала все больше, суетилась, убивалась: армия, не поступит, не расплатятся. Слабые попытки отца успокоить только подливали бензина в телефонные костры — и Паша, белея, вынужден был вечерами слушать все это из-за стены.
Напряжение росло, росло, чем-то должно было кончиться. В прекрасные новогодние каникулы, поздним огнистым вечером, вдыхая нашатырные звезды, Паша, слегка возбужденный вином на вечеринке, переходил дорогу, и…
Машины пронеслись мимо, обдав мелкой гадкой взвесью: Москва разродилась кислым октябрьским дождиком. На перекрестке разливались то зеленые, то красные моря, и Паша тяжело, на пятках, перешел. Ноги все равно промокли. Плевать. В испорченных кроссовках он прошагал через Красную площадь и свернул на набережную, повинуясь загибу кремлевской башни, ее чересчур истертым кирпичам.
Шел очень долго.
Вдали, в Котельниках, маячила и совершенно не темнела от дождя высотка, этот социалистический Гауди. Похожа на гигантский сталактит, с продуманной вымытостью каждой морщинки. Но сталактиты же растут вниз?.. Значит, это Паша как летучая мышь — смотрит на него вверх ногами.
Он мог и не смотреть. На курсах он рисовал раз перспективу этого ансамбля Д. Н. Чечулина.
А что же с новогодней аварией? Счастливый раззява, Паша шагнул под джип, и пластмассовый бампер, фальшиво надутый, хрястнул посильней ноги. Нет, ничего страшного, обошлось, и ночью полные ужаса родители уже забирали его — веселого и виноватого. Врачи «скорой» и гаишники шатались по приемному покою, хамоватые и брезентово-мешковатые, как сантехники.
Но не все оказалось так счастливо. Перелом, выяснилось, коварный, со спицами и желтыми жидкостями, чудовищно утомительный. Больничный месяца на три. Никакой учебы, никаких курсов. В принципе — Павел мог бы. Он мог бы рвануть, наверстать, подтянуть, взять эту преграду — архитектурный. Но невозможно было ни на что решиться в этом кошмаре, ибо мать в голос рыдала: все, конец, школу не закончит, никуда поступить не сможет; армия; дедовщина; Чечня. Подключались все педагогические связи, Паша сдался на милость победителю и только угрюмо сопел, посещая лечебные процедуры, схожие с шарлатанством.
В итоге он безучастно закончил школу (с аттестатом проблем все-таки не случилось) и поступил на социально-гуманитарный факультет пединститута, который славился низким баллом и острым дефицитом сильного пола. Потом Паша не раз думал: а чего он был так обдолбан воплями матушки, что не решился поступать в хоть чуточку более приличное и интересное место? На специальность, а не ее отсутствие. Он бы поступил! Но нет. Из глупых перестраховок был выбран самый дурацкий, самый ничтожный вариант.
Мечта Паши была временно подорвана: он сам решил, что временно. Явившись 1 сентября в новый коллектив, хромая, он суровел лицом, но уже скоро решил, что летом — родителям ни слова! — заберет документы и поступит-таки на архитектора. Повеселел. Выдохнул. Постарался зажить веселой студенческой жизнью.
К весне он понял, что, пожалуй, еще недостаточно готов… Осенью услышал, что якобы вторую студенческую отсрочку — на другой вуз — военкомат по закону не дает… Когда решил окончить-таки пед, чтобы потом поступать на второе высшее — как кусок мяса судьбе, отрезать и бросить эти никчемные пять лет, — уже чувствовал, что врет себе.
Так и вышло. Ни денег, ни сил, ни — былых семнадцати. Апатичный, опять припугнутый армией (как раз тогда стали активно призывать выпускников вузов, не защищенных законом и ранее), он дал уговорить себя деканатским дамам и поступил в аспирантуру, которая была еще большей фикцией, чем студенчество на СГФ. Теперь числился. Что-то якобы делал… Приходило плавное понимание жизни впустую. Боялись, что не сможет, не поступит, денег не хватит; боялся слово сказать поперек — а в итоге? Оглянуться не на что. А что впереди?
Впереди — двор высотки, странно пустой, и вторые этажи натянули непонятные неводы, ловя в железные сетки не то мусор, не то раскаявшихся членов ЦК. (Ха.) Из вколоченного в стенку кондиционера вела трубочка, вода капала и капала на одну из мемориальных досок, оплакивая неутешимо безвестного Героя Соцтруда. Во всяком случае, шикарное имя Роман Кармен ничего Павлу не сказало.