И все мы как манкурты.
А ближе к вечеру встретились с Наташей — уставшей, выпитой посольством до дна. Они пошли по хляби, в которой дрожали огни, поднялись на третий этаж безликой, сварганенной турками стекляшки возле метро, привлеченные надписью «Cafe». А из неоновых трубочек было ловко сплетено подобие коктейля, с термоядерным закатом лимона. Это была идея Паши — устроить что-то вроде романтического вечера перед тем, как тащиться до кольцевой, потом до конечной, потом маршруткой и пробираться по чужой квартире, полушепча и полуспотыкаясь.
Но Наташе, казалось, не до того было. Вялая, задумчивая.
— Они сняли у меня отпечатки пальцев, представляешь? Кое-как потом отмыла.
Со стороны, наверное, могло показаться, что она как ребенок — руки перед едой показывает.
Хорошо, что Паше пришло в голову зайти сюда: салатики, пиво, робкое мясное. Музыка. Несколько глотков, глубоких вздохов — и Наташу стало отпускать.
— Знаешь, я вот подумала… Сидела во всех этих очередях… Подумала — надо ли мне вообще ехать, надо ли мне это все…
Павел замер.
— Но ведь, с другой стороны, так дальше тоже нельзя. Я причем сейчас даже не про учебу или, там, работу… Ну просто не могу я так. Как будто болото. Одни и те же лица… Один день как другой… Ты меня понимаешь?
Паша смотрел в пиво, его резануло «болото», он хотел дать это понять уголком губ.
— Не обижайся. Пожалуйста.
Она взяла его руку.
Внезапно вырубился свет, заглохло и радио, раздались взволнованные голоса и всяческий вилочный звон. Почему-то светился один холодильник с пивом — ледяными на вид полками, притом пустыми, притом и холодильников-то было несколько.
— Не волнуйтесь! — хорошо поставленным голосом объявила барменша, раблезианская в свете холодильника. — У нас сегодня весь день отключают. Внизу же казино, так там — знаете же — проверки, изъятия, сегодня все аппараты там снимают, ну и…
Она с шутками, прибаутками, обещая скорый свет, выставляла свечки на столики.
И горько и больно, но Паша не мог не схватить красоту момента, то, как слабый свет волшебно ложится на Наташино лицо; романтику, черт бы ее побрал.
— Я не хочу жить как мама, понимаешь? Мы с ней однажды разговаривали… У нее были такие мечты! Нам и не снилось. Представляешь, она очень хотела быть как Терешкова и прыгала с парашютом, она мне и свидетельства показывала с грамотами, и перспективы какие-то были, способности, я не знаю… А что получилось?
— Что? — вяло, скорее эхом, откликнулся Павел. Не надо было ставить вопросительный знак.
— Что-что. Да ничего. Побоялась она ехать в эту летную школу, всего она побоялась, все у нее плохо, теперь обо всем жалеет… Сам же все знаешь. — Наташа заметно раздражалась, пока громоздила все эти слова, и сейчас смотрела в тарелку, замкнулась.
Он и правда все знал. Анна Михайловна, его несостоявшаяся теща, была глубоко страдальческой женщиной. Достаточно ее взгляда и голоса или складки лба, чтобы в общем и целом понять, что муж давно бросил с дочкой, что больное сердце, а школьники, у которых она ведет музыку, устраивают на уроках бедлам. Учительница не обернется. Она будет дальше и дальше играть никем не слышимый полонез, и лицо ее будет отражаться в полировке пианино, выныривать, бледное, как у утопленницы.
Паша вспомнил и толстую, нелепую, обожаемую Анной Михайловной болонку, нагло изменяющую своей безвольной хозяйке: она жила на две квартиры, бегала к соседям, полагая, вероятно, что глупым людям об этом неизвестно. Однажды забылась и прибежала к Анне Михайловне с соседским тапком в зубах.
Павел сжал Наташину руку:
— А если бы у нее в жизни получилось по-другому, то ты бы не родилась.
— Я бы родилась в любом случае! — сказала Наташа преувеличенно бравурно: она не хотела такой ноты для вечера. Она улыбалась.
И тут дали свет.
Ну зачем?
III
Его душили крепким двужильным электрошнуром, и было непонятно, кто выживет — шнур или человек. Ногтями он чертил по ковру, говорят, эти следы так и остались. В сивушном озверении и панике, в разбомбленном жилище, подростки, один из которых, самый щуплый, тринадцатилетний, стоящий «на стреме», боится оглянуться в комнату…
Откуда Паша мог знать эти подробности? (Паша открыл глаза, с головной болью, с наросшими за ночь минералами в ресницах: утро красило нежным светом, гости спали тут и там, кисло и токсично после попойки.) Непонятно. Ведь это случилось в далеком городе — в Чебоксарах, и очень давно. Но эта история, все больше расплываясь, становясь призраком, все равно сопровождала Пашиного друга Данилу — везде и всегда. И на их социально-гуманитарном факультете об этом неясно нашептывали с первых же, кажется, дней первого курса.