— Нет, ну мне клуб дал квартиру… Нормально… Сейчас я «Лексус» взял, в кредит, правда…
Птенцы-мутанты попрыгали с жердочки, с транспортера, который вдруг дернулся, и потекли по нему долгожданные сумки-чемоданы, промороженные в стратосфере до самых до глубин.
К несчастью, Наташа на каком-то форуме прочла, что когда-то, зачем-то и для кого-то от Шереметьева ходит автобус в американское посольство. Никаких не то что официальных, а даже и внятных подтверждений найти не удалось, но Натка, несмотря на затянувшиеся семь утра, пребывала в худшем из состояний активности. Снаружи, за громадными стеклами, мокли ряды «газелей» с табличками «до метро», но для Наташи это был не аргумент. Оставив Павла с вещами, она помчалась в поисках мифического автобуса по хмурому похмельному аэровокзалу, где зевали буфетчицы и брились люди в туалетах — совсем как в советском кино.
Офонаревший от недосыпа Павел побрел с тяжелой сумкой, чтобы хоть куда-то побрести, и стал таращиться в уголке в лист с объявлением, чтобы хоть куда-то таращиться.
— Тбилиси? — сунулся к нему прыщеватый тип.
— Что?
— Ты в Тбилиси, говорю? Можем помочь. Пошли, там набирается чартер на Баку, оттуда тоже переправим… Осталось всего несколько мест…
— Извините, вам что надо?
— …А если тбилисский билет на руках, то помогу сейчас сдать без очереди.
— Псих, что ли, — пробурчал Паша, взваливая на плечо сумку, умотанную в целлофан и весившую как труп Лоры Палмер.
…Они с Наташей ехали в Москву — в плотненько усаженной «газели» все-таки, тащились в химкинских пробках; небо синело и сырело, а они спали щека к щеке, крепко, как дети.
На то, чтобы пристроить вещи и Наташу пристроить в посольство, ушло часа три; и Павел нырнул в метро с внезапной свободой, не зная, куда и податься во всю эту пропасть времени. Ему уже случалось бездельничать в Москве, меряя часы и километры по арочным переулкам. Путь неизменно начинался из центра, от нарочито медного Пушкина, перед которым и теперь, в октябрьскую хлябь, скейтеры наверняка гоняют голубей. Помнится, в какой-то любимой книжке путь по пиратской карте начинался от скелета. «Остров сокровищ»?
В метро Паша стоял у задней двери, смотрел на следующий вагон, похожий на расшатавшийся зуб, и мучительно соображал, нет ли книг и дисков, которые следовало бы купить в столице. Ничего не приходило в голову. Ну что ж, — придется просто думать; и здесь, без дел и встреч, от этого уже не убежать.
Оптимистичная дура читала, как пономарь, про Красные ворота и про «…инвалидам, пожилым людям, пассажирам с детьми».
Итак, что делать.
Можно, конечно, понадеяться, что именно в этот момент Наташе отказывают в визе, но это же смешно. Ну и что. В храм зайти, где Пушкин венчался, и свечку за это поставить. Ха. Бред.
Был, в принципе, и аварийный вариант, о котором он как-то старался и не думать, но в конце-то концов — нельзя, оцепенев, наблюдать, как так вот просто уходит любимый человек. Надо дергать за все рычаги, за которые только можно… и, наверное, нельзя.
Парень знакомый, учились на одном потоке, летом — едва вручили дипломы — покидал в сумку минимум вещей, сделал ручкой всем — родителям, друзьям, стране — и умотал в никуда. Буквально. Тоже в Штаты, но там его никто не ждал, и только полулегальная, полубомжеская жизнь без целей, с каким-то, условно говоря, подметанием улиц. Так, может, подгружать полярной белизны картофель в раскаленное масло фритюра — его мечта? Едва ли. Мечты, наверное, не было. Просто полярная, опять же, свобода, когда нигде и ничего не держит. Но у Паши есть хотя бы цель. Поломать об колено всю свою жизнь, всех бросить — ради того, чтобы быть рядом с Ней. Все отдать ради этого, и хоть машины мыть, хоть развозить пиццу, забыв себя и все свое прошлое, как манкурт.
Он, Паша, сможет?
Павел Николаич летит на Марс. С концами.
Глаз неприятно зацепился за английские слова: две доски благородных металлов — «roub— les only/только в рублях» и «Здесь жила Любовь Орлова» — соседствовали на одном доме…
Это все жизнь мстит ему, потому что нельзя предавать мечты. Он не стал кем хотел, побоялся амбиций, целей, и вот результат, он никто; Наташа строит свое будущее, а он… А он — никто, так чего же путаться под ногами.
Началось классе в девятом. Все сошлось: и невинный поначалу интерес к зодчеству, с пыльными томами из юношеской библиотеки, и успехи в черчении, и… Желание стать архитектором родители вроде поощряли — удивленно, благожелательно. Архитектурное отделение в политехническом было столь устрашающе серьезным, что на многочисленные курсы можно было бегать хоть сызмальства — и все равно торчать там до ночи, с переменным успехом. Паша и торчал. К сожалению, было оно и устрашающе «мажорским».