«Вот она смерть! — молнией пронеслось у меня в голове. — Нежданно-негаданно. Достаточно одному поднять руку, как разъяренная толпа, потерявшая человеческий облик, разнесет нас в клочья…»
— Ты здесь главный, — сказал я, обращаясь к старосте. — Что бы ни случилось с нами, перед законом придется отвечать тебе. Ты своими глазами читал мои документы, подписанные акмолинским инспектором народного образования. За все неприятности, которые будут нам причинены здесь, отвечать будешь только ты. Если я нужен тебе, можешь приказать, и я никуда не сбегу.
Староста ненадолго задумался. Мужики продолжали кричать, требуя нашей смерти.
— Молчать! — наконец не выдержал староста. — Я не намерен отвечать за вас перед судом!
Под грозным окриком старосты мужики заметно притихли. Старший из солдат обыскал нас, забрал ножи. Порывшись в наших сундуках, забрал бумаги и документы. Затем приставил к нам двух солдат, а мужикам велел разойтись.
Солдаты неусыпно караулили нас всю ночь. Время от времени к нам входил староста в сопровождении двух-трех мужиков и солдата. Они усаживались возле нас и вели между собой разговор, явно желая, чтобы мы его услышали: «Из Акмолинска прибыло триста солдат… И десять пулеметов… На улицах установлены… Придется их теперь все время здесь держать…» Я понемногу начал с ними заговаривать. Мой товарищ Сатай прислушивается к разговору и, ничего не понимая по-русски, дрожит от страха. Пока мужики здесь, я ничем не могу ему помочь. Но как только они ушли, я попытался успокоить Сатая, сказав ему коротко, что бояться нечего. Он молчит, онемел от страха. По свирепому виду мужиков можно легко догадаться, что они намерены поступить с нами самым наихудшим образом. Вражда между русскими и казахами в эти дни особенно обострилась, чувствовалось, что схватка будет не на жизнь, а на смерть. Было уже несколько случаев убийств застигнутых в одиночестве людей среди казахов и среди русских.
Мы улеглись спать на полу. Солдаты сидели…
Утром староста с двумя мужиками и одним вооруженным солдатом повели нас к приставу в село Захаровское. В полдень неподалеку от села, возле холмов мы заметили караван верблюдов. На верблюдах восседали солдаты с ружьями. Это оказались те самые верблюды, которые были отобраны у караванщиков, прибывших из Каркаралинска за продуктами. На верблюдах солдаты охраняли Захаровское от нападения казахов.
Нас повели к приставу, тому самому, с которым я имел честь познакомиться по дороге из Акмолинска в свой аул.
Пристав чуть ли не выбежал нам навстречу, начал расспрашивать и, узнав в чем дело, рассмеялся. Конвой во главе со старостой, видя, что пристав нас освободил и не намерен принимать строгих мер, ушел недовольный и сконфуженный.
Мы зашли в дом пристава, и я передал ему письмо жолболдинцев насчет пропажи двенадцати лошадей. Тут же я поинтересовался положением каравана из трехсот верблюдов, спросил, не намерен ли пристав разрешить каравану следовать своим путем. Он ответил, что послал в город соответствующее донесение и ждет ответа сегодня-завтра.
Пристав удовлетворил мою просьбу повидаться с кем-нибудь из караванщиков. Ввели двоих. Один был сильно избит. Я поговорил с ним, попытался, как мог, утешить его.
Дождавшись вестей из Акмолинска, я добился оправдательной бумаги для своих сородичей и, вручив ее Сатаю, попросил его самого отправиться в аул…
В Захаровской я не увидел ни одного казаха на свободе, все были согнаны в одно место и находились под охраной часовых. Никого к ним не подпускали. Многие уже были расстреляны, караванщики ждали решения своей участи.
Весь день я не показывался на улице. Я ничего не мог понять в создавшейся обстановке. Не с кем было поделиться своими сомнениями и тревогой за судьбу простых казахов. Что их ждет впереди?
Тяжело оставаться в одиночестве. Как будто заблудился, остался один на краю пропасти.
Я зашел в лавку, хозяином которой оказался татарин Карим Муксинов. Жена хозяина, преждевременно состарившаяся женщина лет пятидесяти, вышла мне навстречу и пригласила к себе. Я зашел. Хозяина дома не оказалось, он уехал в город по делам. С хозяйкой жила невестка и сын лет двенадцати-тринадцати. Два старших сына в солдатах. Вспомнив о них, женщина загрустила. Мы долго с ней беседовали о тяжелом времени и не спеша пили чай. Я обратил внимание на гармонь-двухрядку и спросил, кто на ней играет.
— Мой старший сын играл, — ответила женщина. — А сейчас гармонь осиротела. Понемногу учится играть младший. Если хотите послушать, он сыграет…
Мне захотелось послушать какой-нибудь кюй.
Мальчик взял в руки гармонь и начал играть заунывную и печальную мелодию. Льются звуки, то дрожаще-нежные, то громко рыдающие, порывисто всхлипывающие. Мы молча сидели с хозяйкой, поглощенные музыкой. Душа словно оттаяла, размякла. Я вижу, что женщина начинает вытирать рукавом слезы. Печаль захватила и мое сердце, но я стараюсь сдержаться, терплю. Печальный, плачущий кюй уводит за собой, не выпускает из грустного плена. Я не выдержал, заплакал и, выскочив на улицу, пошел к себе.