Матула долго смотрел на фотографию дяди, ставшего из кочегара доктором, воспитателем юных магараджей и знатным охотником.
— Красивый мужчина… Это у него что ж, на каждый день такая одежда?
— Думаю, что да.
— Конечно, каждый одевается, как ему нравится… — И Матула отдал Кряжу фотографию.
— Есть и такое фото, где он сидит на слоне, но я не взял его с собой.
— А жаль. На ней-то он, наверно, и вовсе хоть куда.
— Он и деньги посылает.
— Чего бы ему не посылать-то, коль у него свой слон. А тебя к себе не зовет?
— Сколько раз уже звал. Но раз я решил стать агрономом, то лучше уж мне остаться здесь, дома.
Матула улыбнулся одними глазами и проговорил:
— Оно конечно.
Дюла же нарочно отвернулся и, глядя в небо, молчал, понимая, что Кряж сегодня особенно чувствителен и обидчив.
Они оба молчали, но их мысли обрели форму и на черной доске вечерней темноты написали одно слово: «Кати!»
— Вот такие дела, — нарушил молчание Матула, но не стал уточнять, каки «же они «такие». Ведь говорить об этом бессмысленно, потому что такими они были и будут до тех пор, пока в мире будет существовать первая юная любовь…
Потом они снова молча сидели и ждали, когда совсем наступит вечер. Туман стал более плотным, но затем вдруг начал редеть, словно пожирая своими влажными парами свое же собственное ленивое существо.
— Пойду подложу дров в костер, а то мы уже и друг друга не видим, — сказал Плотовщик, вставая.
В этот вечер костер сначала дал о себе знать запахом, а потом уже светом. Дым выползал из-под сырых веток так медленно, словно стыдился своей бескрылости, и только тогда начал подниматься, когда языки пламени подбросили высоко вверх дымчатую пелену, в которой они родились. Пламя стало разгонять и туман, образовав большую дыру в мягком пологе испарений. Сырые дрова шипели, иногда даже жалобно стонали, как муха, попавшая в тенета паука; и, пока дрова в костре не превратились в тлеющие угольки, перед дверью хижины проносились сияющие воспоминания о лете.
— Что ж, — поскреб подбородок Матула, — сейчас и не грех перекусить.
Кряж вынес известную нам столовую доску, Плотовщик накрыл на стол, Матула поджарил сало, и, когда горечь расставания была развеяна беспечной бабкой-сытостью, Кряж вспомнил, что в Индии нет снега и что там вообще не знают, что такое зима.
— А чего ж тут хорошего? — проговорил Матула. — Ничего хорошего в этом нет. Разве можно радоваться, если у тебя всегда будет набит живот? Или, к примеру, у тебя всегда новая одежда, или солнце станет светить днем и ночью, круглый год? Чего ж тут хорошего?
— Дядя пишет, что дожди там когда начинаются, так льют целый месяц подряд. А снега не бывает.
— Ну вот видишь! Только, наверно, тамошние жители и привыкли к этому…
— Н-да, а вообще-то… я сколько раз уже говорил, Дюла, твоему дяде Иштвану: здесь надо бы саманный домик поставить. Обошелся бы он ни во что, зато на рождество мы могли бы здесь жить, как князья.
— Я скажу ему, дядя Герге, — пообещал Плотовщик. — Скажу и возьму с него слово, не то он забудет.
— Умно сказано, а то мне он вот уже двадцать лет кряду обещает и все откладывает с года на год. Хотя в хозяйстве найдутся и старая дверь, и лишние окна, а я бы смастерил три лежака. Три, и не больше, потому, как мы уже сжились.
Ребята ничего не ответили, но за этим кратким утверждением Матулы они чувствовали нечто гораздо большее. «Мы уже сжились», — сказал старик, а ребята ощущали за этими словами, что они не просто сжились, но уже многому научились, многое умеют и не только смотрят, но и видят, не только слышат, но и понимают, не только наблюдают за явлениями и вещами, но и постигают их. Они чувствовали также, что все их раскрывающееся существо наполнено уважением к действительности и любовью к природе. Они выросли, окрепли и сейчас уже не только приемлют непреходящее, суровое сияние действительности, но и стремятся к нему, как к свету.
Теперь действительность означала прощание, но в то же время она означала и надежду на поездку сюда на рождественские праздники. Ради этого нужно было трудиться, даже бороться за это, но ведь действительность создается человеческой волей.
— Не беда, если мы приедем домой немного раньше, — сказал Плотовщик. — Нужно взяться за математику, да и другие дела есть.
— Да уж. — вздохнул Кряж. — Конечно, надо! Придется попросить Янду. Я уж лучше готов терпеть его зазнайство. А эти пропорции и прочие премудрости! Представляешь, бедняга Ацел все лето только и делал, что их долбил. Как бы опять не заболел.