Как всегда, незаметно подкрался вечер. Матула ушел первым — готовить ужин.
— Долго не оставайтесь, — сказал он, уходя, — а то дров мало. Снова воцарилась тишина, и ничего не случил ось, если не считать того, что Кряж поймал… Плотовщика. Да-да! Поймал на крючок, так что Дюла даже вскрикнул от боли:
— Ой, не тяни, Кряж! Черт бы побрал твою удочку!
Произошло это так: Кряж широким жестом подсек, рыба не попала на крючок, а леска описала широкую дугу, и крючок впился в руку Плотовщика.
— Ой, не сердись, пожалуйста!
К счастью, крючок только распорол кожу.
— Я же говорил тебе, чтобы ты не махал, как пастух кнутом. Закинешь, а потом работай катушкой.
— Прости, пожалуйста.
— Да хватит тебе извиняться! Просто в другой раз будь осторожнее, — сказал Дюла, зажав пальцем ранку.
— Ты знаешь, это получилось…
— Нечего тут объяснять, Кряж! Получилось, что ты поймал меня. Пусть это будет тебе наукой. И хватит.
Кряжу стало не по себе.
«Это не Ладо, — подумал он. — Во всяком случае, не тот Ладо, которого я знал раньше». Кряж даже немного обиделся.
— Смотри, смотри! — сказал в этот момент Дюла. — Поплавок ушел под воду. Подсекай коротко, а потом вываживай.
Кряж коротко подсек и стал вываживать, он весь дрожал от волнения.
— Отпусти немного, она сама устанет.
Тем временем Кряж успокоился, тем более что уже научился обращаться с катушкой и соразмерять свои действия с силой рыбы, а потому он, в конце концов, затянул в сачок, который подвел под рыбу Дюла, отличную щуку.
— Дюла, дорогой мой Плотовщик, как здорово! Покажи! — И он было потянулся к рыбе.
— Нельзя, — остановил его приятель. — Видишь след у меня на руке? Это меня щука укусила. Вот я сейчас выну у нее из пасти крючок. Вот… Ты смотришь?
— Да, — пробормотал Кряж. — Плотовщик, ты просто мастер! Наш Плотовщик, наверное, покраснел от искреннего удовольствия, но на его физиономии ничего нельзя было увидеть.
— Две недели назад я еще и того не умел, что ты. А сейчас нам пора собираться: ведь дяде Матуле нужны дрова, потом надо помочь ему почистить рыбу. Твоя щука, по крайней мере, полкило весит. Только для рыбацкой ухи она не годится — у нее сильный привкус. Мы зажарим. А челюсть сможешь сохранить себе на память. Я тоже сохранил.
— Слушай, Плотовщик, ты и в правду все знаешь и умеешь! Теперь я и про гуся верю.
— А ты что, до этого не верил? — удивился Дюла.
— Знаешь, я думал, ты это так говоришь. И про сома в двенадцать кило тоже…
— Уж не думал ли ты, что я вру?
— Да нет, что ты! Я только о том, что… Словом, я думал, мы еще поговорим обо всем…
— Кряж, все, что я рассказал, — сущая правда!
— Теперь-то я вижу. И знаешь, Плотовщик, я даже чувствую… И вообще, зачем бы тебе нужно было приукрашивать, когда все и так красиво и все на самом деле. Можно, я понесу щуку?
— Конечно. А удочку давай мне — я лучше через ракитник знаю тропинку.
— Через что?
— Через ракитник. Это такой кустарник вроде ивняка. Мы сейчас пойдем прямо по нему.
— Дюла, ты тут все знаешь! Даже не верится!
На это Дюла ничего не ответил. Да и что он мог бы ответить? Похвалы Кряжа теплом растекались у него по телу, и ему было так приятно, что он чувствовал: любой его ответ только бы все испортил.
Когда костер начал угасать, бодрствовал только Кряж да, пожалуй, еще Серка; впрочем, его нигде не было видно. Мальчики очень устали, но стремительно промелькнувшие кадры яркого фильма сегодняшнего дня вновь проходили перед мысленным взором, не давая ему заснуть.
Костер уже потух, только угли тлели, и дымок от головешек поднимался вверх и таял во мраке. Иногда, правда, над углями начинали танцевать маленькие голубые язычки пламени, но вскоре с легким шипением угасали, словно выпрыгивая в темное ночное море травы.
Кряж вслушивался в ночь, в глубокое дыхание бескрайних камышей, вслушивался в незнакомые звуки, возникавшие и тут же пропадавшие.
«Что это?» — хотелось ему спросить, но Плотовщик спал мертвым сном, да и Матула тоже — Кряжу были видны только его белые как снег волосы.
Кряж вздохнул и тяжело засопел, потому что — что уж тут скрывать! — за ужином он объелся. Матула славно, до розоватой корочки, поджарил щуку, которую Кряж съел один, переполненный праздничными чувствами и… тремя тарелками рыбацкой ухи, уже съеденной до этого.
Кряж сел на постели, сам не зная зачем. Возможно, для того, чтобы съеденная щука поудобнее улеглась в желудке, а возможно потому, что хотел посмотреть на ночь, на угасающий костер; но как бы то ни было, он сел и снова вздохнул, так как все окружавшее казалось ему невероятным. Ведь еще вчера он спал дома, в своей маленькой комнате. Если бы там он так сел среди ночи на постели, то мама тотчас же спросила бы: «Ты чего не спишь, сынок?» А это бывало чрезвычайно редко, потому что Кряж обычно спал крепко; но если все же это случалось, мама всегда оказывалась бодрствующей.
И только сейчас ему пришла в голову мысль: «А когда же, собственно говоря, мама спит?» Утром она часто говорила: «Ночью я подумала…» или: «Ночью я так прикинула, сынок…» Кряж с большим теплом и любовью вспоминал сейчас о матери, которая стирала рубашки и полотенца господину адвокату и госпоже Лапицке, «прикидывала» время, работу, деньги, и все только ради него.
Сердце у Кряжа защемило, и он на мгновение затосковал о доме, об их голом дворе, об одинокой старой липе, о маленькой тихой комнате, о шуме трамвая на улице, о хриплом репродукторе в соседней пивной, который всякий раз, как открывалась или закрывалась дверь, изрыгал на улицу какую-то неразборчивую словесную мешанину.
Эта мягко шуршащая тишина здесь; это дрожащее безмолвие; пахнущее водой и болотом дыхание зарослей камыша; необъятное звездное небо, такое далекое и в то же время близкое, что то, кажется, глазам больно смотреть на его недосягаемую вышину, а то будто стоит лишь протянуть руку — и звезды у тебя в пригоршне.
Здесь не было понятий «снаружи» и «внутри». Здесь все сразу и снаружи и внутри — ведь и хижина имела лишь боковые и заднюю стенку, а спереди была совершенно открыта.
«Фью, фью-фью!..» — закричал вдруг сыч, и Кряж запомнил его голос, чтобы утром спросить, кому принадлежит это «фью, фью-фью», а кому горькое и жалобное «маа… маа… маа».
Костер почти уже не давал света, только красноватые отблески, подобно легкой дымке, дрожали над угасающими углями. Кряж тихонько лег.
«Может быть, и мама уже спит», — подумал он, потом осторожно, чтобы не толкнуть Плотовщика, повернулся на бок. Впрочем, его друг спал таким глубоким сном, что его и пушкой разбудить не удалось бы.
Кряж вроде бы только на минутку закрыл глаза; но когда он открыл их, темную ночь уже сменило светлое, прохладное утро. Постель Матулы была пуста, да и Плотовщик смотрел на своего друга ясным, бодрствующим взглядом.
— Привет, Кряж! Ну как спалось?
— Хорошо. Ты давно проснулся?
— Мне не хотелось тебе мешать — ты спал как убитый.
— Я долго не мог заснуть, когда вы уже спали. Слушай, Дюла, кто это кричит: «Фью, фью-фью»?
— Сыч. Он прилетает каждый вечер, смотрит на костер и кричит.
— А почему?
— Ну, этого я, Кряж, не знаю. Этого даже и Матула не знает, разве что только другой сыч. Либо удивляется, либо сердится, а может, любит огонь. Возможно, он просто любопытен.
— А потом кто-то причитал, вот так: «Маа… маа… маа…»
— Заяц, которого поймал какой-нибудь зверь. Долго он кричал?
— Нет.
— Тогда, скорее всего, его сцапала лиса или же выдра. Хотя вообще-то выдре редко удается поймать зайца. А если он попадется в когти большому филину либо ему вопьется в горло куница, хорек или горностай, то они дольше терзают беднягу, и он дольше причитает, если, конечно, не сумеет сбросить напавшего хищника.
— Сбросить?
— Видишь ли, зайчишка, обезумев от страха, иногда бросается в густые кусты, и ветки буквально сбривают с него даже хорька, и тот сваливается на землю. А уж филина и подавно! Но только это редко случается.