— Этих хищников нужно истреблять.
— Кряж, не будь кровожадным. У всех у них имеется такое же право на жизнь, как и у тебя.
— Но ты только подумай, как мучается бедный зайчишка!
— А если ты неудачно выстрелишь в него, и только подранишь? Он же будет мучиться с перебитой костью неделю-другую. А когда рака живьем бросают в кипящую воду или когда — я где-то читал об этом — из большой морской рыбы по кускам вырезают мясо, с тем чтобы покупатели несколько дней имели бы свежую рыбу? А когда дрозду выкалывают оба глаза, чтобы он, ослепший, заманивал своим пением в сетку своих собратьев? Или когда попавшей в сети ласточке иной охотник с крепкими зубами попросту перекусывает горло?
— Это неправда, Плотовщик!
— Я прочел об этом в серьезной научной книге, и это правда, Кряж. И что как-то на парижском рынке за год было продано четыре тысячи жаворонков для стола французских гурманов. Разумеется, не живыми. Представляешь?
— Просто не верится! А кто перекусывает горло ласточкам?
— Итальянцы. Музыкальный народ. Веселый итальянский охотник перекусывает горло ласточке, а потом поет «Санта-Лючию» и благодарит мадонну за удачную охоту.
Кряж яростно почесал затылок.
— Словом, не стремись, Кряж, истребить все и вся. Лучше пошли купаться.
Кряж даже подскочил.
— Но ведь еще холодно, Плотовщик!
Вот потому и нужно искупаться. Ну, пошли!
Гость поднялся с постели, но нельзя было сказать, чтобы он следовал за своим другом с большой охотой.
«Ну и дикарем стал этот Ладо!» — подумал Кряж, но ничего не сказал, так как характер у него был покладистым.
— После купания в тебе будет столько силы, что горы свернуть сможешь.
— Ну ладно, Плотовщик, ведь здесь такой обычай— Однако, искупавшись, Кряж вынужден был признать, что такая форма утреннего омовения все-таки умная штука. Гор, правда, Кряж сворачивать не стал, потому что был весьма миролюбив, да и гор в радиусе пяти километров никаких не было, но зато отлично продемонстрировал умение стоять на руках и даже прошел на руках по берегу несколько шагов.
— Где ты так здорово загорел, Кряж?
— Во дворе. Помогал маме развешивать белье и вообще по хозяйству. Разумеется, в трусиках.
— В шортах?
— Называй как хочешь. Во всяком случае, барышня Лапицка сказала нашему дворнику, что она пожалуется на него куда следует, если он будет разрешать мужчинам разгуливать по двору в нижних штанах. После этого мама сразу купила мне настоящие шорты. Те, что я привез. Слушай, Дюла, а никак нельзя покататься сейчас на лодке?
— Грести ты умеешь?
— Разумеется. Когда мы катались на пруду в Городском парке, я всегда греб.
— О, это совсем другое дело, Кряж!
— Почему другое? Лодка остается лодкой. Знай себе работай веслом — и порядок!
— Ну ладно.
— Не бойся, Плотовщик, если я буду грести…
Они отвязали тяжелую лодку. Дюла оттолкнул ее от берега, и Кряж ударил веслом по воде. Кряж был очень сильным парнем и действительно хорошо греб. Лодка заскользила по воде; корма у нее низко осела, а нос задрался кверху, как бы желая сказать: «Ну и ну! Вот это был толчок!»
И лодка медленно начала поворачиваться, словно намереваясь оглянуться назад.
Тогда Кряж опустил весло в воду с другой стороны, и лодка преспокойно повернулась назад, к берегу.
— Что за чертовщина творится с этой лодкой?
— Давай поменяемся местами, Кряж. Тут нужен навык.
А лодка тем временем уже уткнулась носом в берег. Пришлось снова оттолкнуть ее. Теперь весло взял Дюла. Он чувствовал, что вот сейчас, сейчас он точно копирует Матулу. Весло работало почти беззвучно, и лодка, эта нескладная посудина, буквально побежала по воде, как водомерка. Кряж от восхищения облизнулся.
— Плотовщик! Но это же великолепно! Я расскажу об этом ребятам. Ты же настоящий плотовщик!
А Дюле казалось, будто послушная его веслу лодка плывет прямо навстречу пылающему диску восходящего солнца. И ведь все это было действительностью, которой предшествовала суровая школа, преподанная ему воспитателем и наставником Матулой, предшествовали стертые ладони, натруженные мышцы, преодоление бессознательного зазнайства и, наконец, ощущение стыда от сознания того, что ты не умеешь грести. И — вот удивительно! — ему вспомнился Кендел, математика, и он подумал, что после определенной практики и усилий, пожалуй, можно будет так же ровно и гладко плыть по морю цифр, купаясь в славе отличных отметок.
Кряж почувствовал торжественность момента и, преисполненный любовью и восхищением, недвижно сидел на скамье, на которой имела обыкновение нежиться на солнце лягушка.
— Сейчас повернем назад, — сказал Плотовщик, — не то дядя Герге нас хватится.
— Смотри, какие-то маленькие черные птицы, — проговорил Кряж, в то время как Дюла греб к берегу.
— Лысухи. Их было три, но одну из них сцапал коршун.
Птицы переплыли на другой берег, а там смело вышли из воды и стали что-то клевать в траве. «Пили-пили… пили-пили… Мы только здесь будем…»
— Мне мама сунула десять форинтов, и, честное слово, я не пожалел бы отдать их за то, чтобы погладить этих птах, — прошептал Кряж.
«Пили-пили… пили-пили… А мы не боимся! Совсем нет!» Дюла снова начал грести, и маленькие лысухи остались позади.
— Я не кровожадный, но этого коршуна тебе и впрямь следовало бы подстрелить. Это точно, что он сцапал птичку?
— Мы сами видели. — Плотовщик задумался, рассказать ли о своей ошибке. — И я один раз стрелял в него, но он был далеко.
И в тот же момент весло сильно черпнуло — какой-то внутренний голос сказал Дюле:
«Плотовщик, и чего ты врешь? Ведь коршун тебе только что на нос не сел, а ты растерялся, из-за того что заверещала катушка. Такова истина, и она куда интереснее твоих уверток… Ничего не приукрашивай, Плотовщик. А ведь ты солгал!»
— Я сказал неправду, — немного погодя произнес Плотовщик и проглотил слюну. — Дело не в том, что коршун был далеко, но когда я вскинул ружье, то увидел, что у меня клюет. Вот и опоздал: в результате по коршуну промазал и рыбы не поймал.
Лодка легко заскользила меж камышей и ткнулась в берег. Утро было уже в полном разгаре. Перед хижиной горел костер, и Матула поджаривал хлеб.
— Дядя Герге, — восторженно заговорил Кряж, — а мы видели маленьких лысух. Вот прелесть-то! Прямо съесть хочется.
— Многие не любят их, хотя мясо у них довольно вкусное… — кивнул старик.
— Я не то имел в виду, — смущенно возразил мальчик. — Просто они такие милые, симпатичные. Я готов лучше вообще не есть больше мяса. Они, эти птахи, такие славные.
— Конечно, славные. Но на противне они выглядят совсем по-другому. Да к тому же о них тогда совсем уже и не думаешь так.
— Возможно… — задумчиво ответил Кряж. — А вот грести я не умею.
— Вы катались на лодке?
— Да. Дюла гребет, как заправский моряк.
Матула перевернул подрумянившиеся ломти хлеба и улыбнулся в усы.
— Неделю назад я греб точно так же, как и ты, — проговорил Дюла. — Меня научил дядя Герге. Что у нас на завтрак, дядя Герге?
— Увидите.
Плотовщик с явным неудовольствием пошел за тарелками. Конечно, это опять был лишний вопрос. Но вскоре остатки жирной, застывшей, как заливное, ухи подняли у него настроение. Кряж тоже уписывал за обе щеки, только посапывал.
— Очень вкусная эта… э-ээ…
— Добрая пища, что верно, то верно. Не хочешь ли к ней, — спросил Матула, переходя на «ты», — немножко злого зеленого перца?
— Ну конечно, с удовольствием! — тотчас же ответил Кряж.
А Дюла улыбнулся про себя: «Пусть и Кряж узнает, что означает у Матулы «злой». Мне ведь тоже приходилось всему учиться».
— Сегодня у меня есть дела, Дюла, и я вернусь только после обеда. Можете покататься на лодке, поплескаться в озере. А то, пожалуй, и до шалаша добраться. Помнишь, Дюла, где мы были? На обед съедите жареную курицу тетушки Нанчи. Возьмите с собой бинокль.
— А ружье можно взять с собой?