Дерево в этих степных краях было недешево. К тому же, случись пожар, в каменных домах сгорала только крыша, от деревянных же оставалась только печь. Конечно, в домах саманных было прохладно, что летом даже являло определенное преимущество. А зимы, как ни крути, здесь были теплей…
Со временем бревна вбирали влагу, становились черными, такими, что никакая краска на них не держалась. Потом конек сгнивал, проседал под тяжестью снега и мокрых тяжелых лаг. Из крыши получалось какое-то седло.
Было прохладно, выпитому в тепле чаю уже не сиделось внутри. Ланге и Бойко тут же отошли по ветру за ближайший сарай. Чуть дальше стояла кабинка выгребного туалета, такая же черная, как сараи и дома вокруг. Не сговариваясь, сыщики не стали в него входить, а стали сразу за углом.
- Смотрите, Владимир, все же немцы – высшая нация…. У меня дальше получается…
Бойко напрягся, но особо у него ничего не получилось.
- Подумаешь… - пробормотал он. - Видели бы вы, какую струю иной жеребец пускает. Ну и что теперь? Запишем его в фольксдойче?..
Застегивая штаны, Бойко бросил:
- Слушайте, у меня есть решение! А сколько стоит это орудие в трудоднях? Какой нынче курс трудодней к рейхсмарке? Ну и пусть выплачивают потихоньку. К концу войны должны успеть.
- Вам бы лишь бы хохмить, Владимир! – пристыдил его Ланге.
Вернулись назад, на площадь. Хуторян окружали уже солдаты СС.
Намечалось что-то вроде митинга: оберстгруппенфюрер вещал, стоя в машине, рядом с ним находился шарфюрер-переводчик.
Между прибывшим оберстгруппенфюрером и согнанными хуторянами замер старик. На его пиджаке был приколот Георгиевский крест. Отчего-то он был белый, эмалированный, офицерский.
Штапенбенек читал речь. Говорил громко, и будто бы убедительно. Но обращался к собравшимся по-немецки, и понимали его только немецкие солдаты. Переводчик, во-первых, не обладал красноречием своего шефа, а, во-вторых, русский язык знал средненько: фразы сокращал, коверкал.
Отчего-то Бойко запомнился следующий оборот.
- …Человека надо поставить во главу угла! Чтобы он там задумался над своим поведением!..
Крестьяне слушали заискивающе, словно от их внимания зависела жизнь. Остальные же просто скучали.
- Ну и что будет?.. – шепотом спросил Бойко.
- Что будет, что будет… Расстрел и братская могила. Что еще?..
- И сколько расстреляют? - спросил Бойко, отчего-то сжимая в кармане пистолет.
- Вообще-то, текущий тариф сто гражданских за убитого немецкого солдата…
- Но если здесь расстрелять сто человек, на хуторе никого не останется…
Людей действительно пересчитали. Получилось девяносто один человек, включая детей. Взрослых мужчин было пятеро.
Оберстгруппенфюрер задумался.
Наконец он положил: расстрелять каждого десятого. Следовательно, получалось девять человек.
- Отто?.. – прошипел Бойко.
- Да?..
- Если меня убьют… Неважно как, неважно кто, не надо никого расстреливать. Ни сто, ни пятьдесят, ни…
- Не льстите себе. За убитого славянского полицейского расстреливают только пять человек.
- Хм…
- А что вы хотите - вы же низшая раса.
- Хм. Это даже где-то оскорбительно.
- Ну, так и быть, - улыбнулся Ланге, - я похлопочу, и за вас расстреляют человек двадцать!
- Я же просил, никого за меня не расстреливать!
- Помню, помню…
Штапенбенек сделал, как ему казалось широкий жест: он разрешил старосте выбрать или самому, или посоветовавшись с хуторянами, кто именно станет к расстрельной стенке.
Но вместо этого старик тут же упал в пыль, стал ползать на коленях:
- Да нешто можна?.. Мы к вам всем сердцем… Коль вам все равно кого стрелять, в меня стреляйте первого! Христом-Богом клянусь – ну не из нашего хутора те бандюги, что пушку рванули, не нашенские они, Приблуды какие-то…
Бойко подумал: вот взять сейчас и выйти – со старостой это уже будет два из девяти. Но не падать на колени, как старик, а самому стать к стенке: пусть стреляют, чего уж тут. Но тут же раздумал: стать под расстрел всегда успеется.
Старик смотрел снизу вверх на оберстгруппенфюрера заискивающе, мял телогрейку, лез целовать сапоги.
Сцена была препротивнейшая. Солдаты смеялись со старосты, но Бойко отвернулся, чтоб не видеть этого. Он ожидал, что сейчас услышит, как старика действительно пристрелят.
Но вдруг Штапенбенек засмеялся:
- Ihn auspeitschen. Fünfzig schläge. Er soll nächstes mal besser aufpassen. Und ab heute keine verantwortung für die anderen. [1]
Старика разложили тут же на лавочке, били кнутом по спине. Палач, понимая нелепость ситуации, старался спустя рукава. И бил вроде бы сильно, и плеть свистела, оставляя рубцы, старик вздрагивал в такт с ударами.