Сулит Казань
Репродуктор вещал не переставая. В шесть утра он включался сам по себе, гремя гимном СССР, в полночь умолкал, сыграв его же, а в промежутках – помимо хоров и бунчиковых с нечаевыми – сообщал разные важные новости на русском и татарском. По-русски Горка понимал, разумеется, и быстро усвоил, например, что стопудовый урожай – это выдающееся достижение советских хлеборобов (про этот урожай и песня была, кстати) и что благодаря партии и правительству в стране неуклонно снижаются цены на продукты питания и товары широкого потребления, а по-татарски не понимал ничего, но его смешил театрально форсированный баритон диктора, начинавшего сводки новостей со слов «Казан сейли». Отец, говоривший по-татарски (но при этом категорически не способный перевести татарские песни), объяснил, конечно, сыну, что «сейли» значит «говорит», но Горке всегда слышалось «сулит», и это его смешило: каждый день что-нибудь да сулят. На русском, впрочем, было то же самое, но Горка об этом не задумывался.
И вот этот «продуктор», как не без ехидства говаривали соседские бабки, однажды взял и замолчал. Ну, то есть не совсем замолчал, а стал почти неслышим – слова и музыка еле пробивались через трески и свисты. Мать насторожилась, задумалась, а потом пошла в какие-то горсети, как она Горке сказала, разбираться с непорядком. В этих сетях ей объяснили, что у них все нормально, а причина, скорее всего, в том, что кто-то самовольно подключился к их линии. И отреагировали: на следующий день в конюшню заявился монтер, с полчаса полазал среди чердачных паутин, и репродуктор вновь запел-заговорил в полную мощь. «Сосед слева подцепился, – доложил монтер матери, – я его обрубил, так что все в порядке, хозяйка». Мать благосклонно кивнула, монтер ушел, а на следующий день репродуктор опять начал хрипеть и сипеть, и мать снова пошла в сети.
Так продолжалось дня три, а на четвертый Горка с мамой как раз устроились обедать, к ним в стойло завалился сумрачный фиксатый мужик, тот самый сосед слева, и грубо, с вызовом (Горка опешил) сказал: «Хе-рэ, молодуха, по начальству бегать, добегаешься! Запомни: закон – тайга, медведь – хозяин». И вышел раньше, чем мать собралась что-то ответить.
– Скотина, – с ненавистью проговорила мать, отвечая на немой Горкин вопрос, – погоди, я покажу тебе тайгу!
Вечером она рассказала о случившемся мужу, заявив, что унижений от всякого быдла не потерпит и вообще ни от кого не потерпит, но Прохор Семенович, на удивление, только раздумчиво помычал и принялся собираться ко сну. Горку это обескуражило, – он ждал, что отец поддержит маму, что-то такое пообещает, а потом немедля и сделает. Он помнил, как год назад – как раз когда у него разладилось с Клавдией Николаевной, мать пожаловалась мужу, что кто-то подворовывает дрова из их поленницы, и отец, хмыкнув, принес охапку поленьев, насовал в их щели винтовочных патронов и уложил обратно. Через день эти поленья повзрывались в печке у Ляхов, и подворовывание прекратилось. Как и соседские отношения с Ляхами, к слову. Вот такой был у Горки отец – изобретательный и решительный, а тут… Но, поразмыслив, Горка нашел для отца оправдание: этот сосед слева, Варенин, был шофером на тюремной хлебовозке, и поговаривали о нем и этой хлебовозке всякое, – а кто так и прямо шептал, что никакая она не хлебо, а трупо! Как с таким связываться? Страшный человек!
К Горкиному счастью, отец быстро восстановил в его глазах свою репутацию изобретательного и решительного: не прошло и недели, как он заявился после работы с большой картонной коробкой и торжественно выгрузил из нее сверкающую лаком радиолу. «Рекорд» – залихватским курсивом было написано на передней стенке. «3М, – уточнил отец, – модернизированный!»
О, это было чудо – какой там репродуктор! Во-первых, радиола светилась изнутри, через окошко справа, а во-вторых, на стекле окошка, под нарисованными вертикальными скобками с пометками «ДВ», «СВ» и «КВ», были написаны названия разных городов – Владивосток, Новосибирск, Рига, Таллин, Москва, само собой, и даже Казань, столица их Татарии, и если подвести стрелку к названию… («крути ручку, медленнее крути», – поучал отец, склонившись рядом), если подвести стрелку… Москва была слышна отлично, Казань – тоже, а вот другие города или молчали вообще, или звучали где-то совсем в стороне от своих меток. А Рига с Таллином вообще нигде не звучали.
Это Горку немножко расстроило, но зато, когда он начал лазать по коротковолновому диапазону (на первых порах по вечерам, пока мать не прогоняла делать домашнее задание), там обнаружилось столько тайн! Например, кое-где сквозь подвывание была слышна какая-то песенка на непонятном языке, что-то вроде «спилман, хани-хани», причем эти слова повторялись бесконечно, а других и не было, будто пластинку заело, а в другом месте мужской голос размеренно диктовал кому-то цифры – 4267, 3150, 7720 и другие, да долго, минут по десять, наверное, а потом вдруг замолкал и слышалось только тихое шипение. Горка ждал, когда чтец вернется, но не тут-то было. Зато через часик можно было опять настроиться на эту волну и услышать, как голос диктует другие цифры.