Они сели на лавочку. Мимо них прошла пара, юноша и девушка. Юноша что-то рассказывал своей подруге, прыгал вокруг нее и гримасничал. Она смеялась, но не отталкивала его, когда он довольно грубо хватал ее за плечи или притягивал к себе за голову.
— Слава, — сказала Оля, с интересом проводив взглядом эту пару, — а ведь они тоже только после постели.
— Откуда ты знаешь?
— По ее глазам, по ее походке. У нее глаза — умиротворенно-торжествующие, потухшие. А он задорным петушком скачет возле своей девочки — горд собой.
— А я стар так скакать.
— Старик, старик, — потрепала его по седым волосам Оля, — ты тоже скакал, — добавила она немного насмешливо, — правда, этого никто не видел.
— Ты бы хотела…
— Хотела бы, чтобы все видели, — договорила за него Оля. — Вообще так славно, что есть постельные отношения — в них никто не может вмешаться. Они скрыты ото всех. Но сейчас мне жаль, что это так. Мне хочется, чтобы все знали, как я чувствовала! Я дура, конечно. Миллионы женщин испытывают то же самое, и, быть может, более сильные ощущения, но ведь это мое, мне дарованное кем-то право наслаждаться!
— Ты как Цицерон сейчас, — застенчиво сказал Старков.
— При чем здесь Цицерон?
— Говоришь красиво.
— Значит, другие женщины никогда с тобой так не говорили? В том числе и твоя жена?
— Нет. Я же тебе докладывал… после того, как она отворачивалась своим личиком к стенке и засыпала.
Оля кусала губы и думала. На лице ее было написано удовлетворение.
— Я все время хотел спросить у тебя, — начал Старков.
— Да, милый, — чутко отозвалась Оля, готовая ответить на любой его вопрос.
— Ты всегда такая свежая… не знаю, как точнее сказать, ну всегда в форме… даже там, где стреляли, ты хорошо выглядела.
— Не знаю, почему так получается, — задумчиво сказала Оля, — но мне противно видеть неряшливо одетых, вялых, запустивших себя женщин. Мне кажется, они отравляют своим существованием воздух. Пусть я не сплю и ночь и вторую, но я как-то внутренне собираюсь, и внутреннее состояние свежести передается моему лицу. К тому же я очень вынослива.
— Таким вот и должен быть настоящий офицер, — улыбнулся Старков своему сравнению, — внутренне всегда свежим. И желательно, гладко выбритым, и обувь должна быть начищена, и брюки с иголочки.
Они еще долго ходили, сидели и говорили обо всем. Неожиданно Старков вспомнил о своем нынешнем положении. Лицо его помрачнело, что не укрылось от глаз Оли. На ее вопросы он ответил своим вопросом.
— Ты встречалась с Дубцовым?
— Да, — покраснела Оля, вспомнив ту ночь и свою истерику.
— И как он тебе?
— Сильный, ироничный, уверенный в себе: даже немного наглец.
— Со мной он был учтив.
— Как! И ты с ним виделся?
И тут Старков сообразил, что более близкого человека, чем Оля, сейчас, у него нет. И всеми своими сомнениями в том, что ему предстояло сделать, поделился с этой женщиной.
Он начал осторожно, но потом стал говорить все более и более горячо. Вокруг живут люди. Плохо ли хорошо, но они не хотят воевать, они в большинстве своем не хотят ни с кем бороться. Даже в генах у молодых — усталость от стрельбы и крови. Россия вдоволь навоевалась за последние сто лет. Кругом мирная жизнь, и вот автомат Старкова должен загрохотать, прервать чью-то жизнь. Почему? По какому праву? Ведь он не палач. Он не судья грешников и преступников, он сам грешник и преступник, с точки зрения закона. Имеет ли он на это право? Как он будет жить после всего этого?
— Боже! Сколько эмоций по пустякам, — сказала Оля.
— По пустякам! — удивленно воскликнул Старков. — Ты считаешь, это пустяки? — он остановился. Замолчал. На него насмешливо смотрели ставшие вдруг ледяными глаза женщины.
— Помнишь, как у Льва Толстого в «Войне и мире»? Пьер Безухов говорит об ужасах дуэли, что вот он мог убить человека, а князь Болконский ему отвечает: убить бешеную собаку — это не плохо. А ведь он говорил всего-навсего о мужчине, который обольстил девушку, желавшую быть обольщенной.
— Подожди, — поморщился Старков, — при чем тут Лев Толстой?
— Сколько в России людей, которые и рады бы мстить гадам, но не могут, а комбату Старкову дана такая возможность, но он сомневается.