— Подождите, а модель, которую отрабатывают наши либералы и демократы?
— Совершенно неработоспособная модель. Если вначале идет национализм и на его базе создается сильное государство, способное защитить своих граждан и их интересы, тогда, пожалуйста, либеральничайте сколько угодно. Да, в нынешней Германии защищают права иностранных рабочих, в меру конечно, но почему это делают? Иностранные рабочие выгодны Германии. А если бы они представляли угрозу национальным интересам страны, то вылетели бы за ее пределы в одну неделю без всякого выходного пособия. А у нас, как всегда, решили поставить телегу поперед лошади. Сначала либерализм, а потом все остальное. Однако, те, кто у нас сейчас у власти, во всяком случае многие из них, понимают, что без националистической идеологии обществу не выжить.
— Как же они выберутся из подобной ситуации?
— В том-то и дело, что никак не выберутся. Должны прийти другие люди.
— Макашов, например?
— Что вы, что вы, — замахал руками Сарычев.
— Вы полагаете…
— Я не полагаю, — почти наставительно прервал Сарычев, — я просто абсолютно уверен, что из нынешних патриотов к власти не придет никто.
— В таком случае, господин Сарычев, вы ждете, когда вам расчистят дорогу?
— Не мне. Я лидером не являюсь. Я жду, когда расчистят дорогу кому-то другому или другим, а вот тогда я к ним и присоединюсь.
— А если не возьмут в компанию?
— На то я и политик, чтоб не проглядеть свой звездный час, — засмеялся Сарычев.
— Что будет потом?
— Потом?
Говоривший до этого почти механически, заученными предложениями, Сарычев вдруг пришел почти в неистовое расположение духа. Восстановившись после контактов с французом, он, наконец, показал свой истинный темперамент.
— Потом! — зарычал он. — Мы должны совершить рывок во всех областях жизни. Мы должны обеспечить нормальные условия жизни нашим бабам, и пусть больше рожают русоволосых и синеглазых. У нас великие территории, огромные природные богатства, безумное количество талантливых ученых, конструкторов и инженеров. Мы должны прорваться к новым технологиям, мы должны задавить Запад и Восток их же оружием — великолепной техникой и дисциплиной труда… И никаких войн! Пусть все живут, как хотят. Отгородиться к чертовой матери от всех бывших братьев железным занавесом…
Лицо Сарычева пошло пятнами. Он вцепился в свой ремень с таким напряжением, словно боялся, что его от него оторвут. Бегать по комнате он перестал, но в небольших его глазах заблестели сумасшедшие огоньки.
«Он действительно политик, — подумал Дубцов, — он может увлекать за собой людей».
— Что бы вы мне ни говорили здесь, господин Сарычев, — поднялся со своего места Дубцов, — вы человек глубоко идейный. Стало быть, по вашим словам, вам ничего не светит, коль побеждают в политической борьбе одни негодяи.
— Одно другому не противоречит, — сказал уже тихо Сарычев, — великий политик должен быть негодяем, но негодяем бесконечно убежденным в правоте своего дела. Вот такое редкое сочетание, господин Дубцов.
— Можно один вопрос на прощание?
— Ради Бога.
— Почему вы были так откровенны со мной?
— Во-первых, с чего вы взяли, что я был откровенен с вами, а во-вторых, ни одной военной тайны я вам не выдал. Вы думаете, я один такой? Черта с два! Я же вам говорю: лед скоро тронется, и вы не узнаете Россию.
— Спасибо за беседу.
— А как насчет денег на нужды нашей партии? — горячая рука политика легла на плечо Дубцова.
— Деньги я перевел на счет вашей партии четыре часа назад, — улыбнулся Дубцов.
— Браво!
— Ну и мафия, — почти с восхищением воскликнул Дубцов, садясь в машину.
— Вы о ком, Валериан Сергеевич? — спросил шофер, нажимая на газ.
— О политиках. Не знаю, как великая Россия — состоится ли, но скучно нам с такими ребятами не будет. А как ты думаешь, что можно сделать с Россией?
— Я так думаю, Валериан Сергеевич, с Россией можно сделать все что угодно.
— И я так думаю. Господин же Сарычев большой оптимист. Про прорывы мне все рассказывал.
— Прорывы? — загоготал шофер. — Это когда канализационные трубы лопаются?