Я сделал, что мог, тронутый зародившейся во мне печалью по двум людям, которых я никогда не знал и в то же время знал. В крохотной синагоге я узнал название ещё более крохотного кладбища, и решил заглянуть туда однажды к вечеру — по причинам, которые мне самому виделись неясными и запутанными. Я ощущал себя как давнишний, двенадцатилетний гой, заглядывающий в двери синагоги в центре Лос-Анджелеса. Мне было тогда любопытно — что чувствуют участники всего этого, с пением, и танцами, и мужчинами в шляпах:
На кладбище я нашёл ровно то, что и ожидал найти. Старая женщина сидела у могильного камня с его именем. И говорила, говорила, говорила, касалась камня, разговаривала с камнем.
А он?
Конечно. Как же иначе. Он — не слушал.
Я подождал, услышал, прикрыл глаза и отошёл.
Солнце уже зашло, и к ночи натягивало туман, когда я проходил мимо скамейки. Она всё ещё пустовала, и от этого было ещё грустнее.
И что ж теперь делать?
Я позвонил Сиду.
— Слушай, насчёт этого твоего магнитофона, — сказал я. — И этих кассет.
В один из последних вечеров этого лета мы с Сидом, как обычно, прогуливались вдоль настила, уставленного кошерными лавками, проходили мимо заведений с отменными творожными тортами и копчёным мясом, кое-что из этого даже купили, и вышли к океану, где стояли скамейки — пара десятков скамеек. Нам было хорошо, мы разговаривали, и вдруг Сид произнёс:
— Знаешь, мне всегда было интересно:
— Да что там может быть интересного, — сказал я, заметив, что он смотрит на скамейку, стоявшую пустой уже почти неделю.
— Смотри, — сказал Сид и дотронулся до моей руки. — Помнишь, та старая женщина?
— Да?
— Она снова здесь! Я-то думал, она заболела, или что-нибудь такое, а она тут как тут.
— Я знаю, — улыбнулся я.
— С каких пор? На той же скамейке. И болтает, как заведённая.
— Да, — сказал я, и мы подошли ещё чуть ближе.
— Но ведь, — сказал Сид очень-очень тихо, — там же никого нет. Она говорит сама с собой.
— Почти, — сказал я. Мы подошли совсем близко. — Слушай.
— Опять от тебя одни дерзости. Одни споры, мне это надо? — говорила старая женщина, и наклонялась вперёд, к пустой половине скамьи, глаза горят, лицо перекошено, губы в постоянном движении. — Мне это надо, эти споры? У меня их и так есть. Слушай меня!
И вслед за этим — поразительное дело — пришёл ответ.
— Слушай, она мне говорит! — выкрикнул голос. — К чему, с чего?
— Голос! — воскликнул Сид.
Потом он зашептал:
— Это его голос. Но он же умер!
— Да, — сказал я.
— И ещё одна вещь, — сказала старая женщина. — Тебе следить надо, что ты ешь. А то смотри, как-нибудь!
— Тебе легко говорить! — парировал голос старика.
— Ну и скажи!
Раздался мягкий щелчок. Глаза Сида скользнули вниз. Он видел то же самое, что видел сейчас я — ладонь старой женщины, сжимавшую небольшой карманный магнитофон, который я взял у него на время.
— И ещё одна вещь, — сказала она, живущая.
Щёлк.
— За что мне такое? — воскликнул он, умерший.
Щёлк.
— У меня список уже вот досюда! — закричала она, живущая.
Сид обернулся ко мне.
— Ты? — сказал он.
— Я, — сказал я.
— Как? — сказал он.
— У меня были все твои кассеты, которые мы записывали тогда, вечерами, — сказал я. — Я из них вырезал то, как он говорит, а потом вклеил куски чистой плёнки, чтобы она могла на него кричать в промежутках. Кое-где он кричит, не дожидаясь ответа. Но если она захочет, можно тогда его — щёлк! — выключить, покричать, а потом включить его обратно.
— Как ты узнал?..
— Я увидел её на кладбище, — сказал я. — Это было невыносимо. Как она говорит с этим безжизненным куском мрамора, и никто не отвечает. Я переписал все твои кассеты, все скандалы и крики, и зашёл однажды ближе к вечеру на кладбище, и она в самом деле была там, снова сидела там, и сидела бы всегда, и в конце концов так и умерла бы прямо там от голода. Никто не отвечал. Но кто-то должен отвечать, обязательно, даже если ты не слушаешь, или думаешь, что не слушаешь, и я просто подошёл к могиле, включил магнитофон, протянул его ей, а она так и сидела у этого камня, дождался, пока он закричит, и ушёл. Не обернулся. Не стал ждать, закричит ли она в ответ. Она и он, он и она, высокий голос и низкий, низкий и высокий: Я просто ушёл. А вчера вечером она снова сидела здесь, на скамейке. Ела творожный торт. Знаешь, мне кажется, она выживет. Правда, чудесно?
Сид прислушался. Старик снова жаловался:
— За что мне такое? Кто бы мне сказал! Ну, я жду. Ну?
— Поглядите, какой умный нашёлся, — воскликнула женщина.
Мы с Сидом медленно удалились в прекрасный летний вечер. Её высокий голос, и его — низкий — остались позади.
Сид взял меня под руку.
— Хоть ты и гой, — сказал он, — из тебя вышел неплохой еврей. Чем могу?
— Как насчёт бутерброда с копчёным мясом? — сказал я.