Увидав подлежащего крещению, о. Сергий, мне, с некоторым испугом: — А я с ним... справлюсь? — И я, с внутренней улыбкой, внешне же — задумчиво: — «А это уж я не знаю».
На мое предложение в начале обряда уйти, о. Сергий: — Собственно, родителям присутствовать не полагается, но если бы Вы попросили, я бы разрешил. И мое испуганное: «Нет, нет, не надо, сохрани Бог! — раз заведено. Зачем?!»
Чин крещения долгий, весь из заклинаний бесов, чувствуется их страшный напор — точно в младенца ломятся! — борьба за власть. И вот, церковь, упираясь обеими руками в толщу, в гущу, в эту живую стену: — Запрещаю — отойди — изыди! Весь чин крещения: кто — кого (и никогда заранее не известно, точно каждый раз — всё заново! точно окончательной победы еще не было — и быть не может. Ратоборство.) В одном месте, когда особенно выгоняют, навек запрещают («отрекись от ветхия прелести!») у меня выкатились две огромных слезы — точно это мне вход заступали в Мура. Одно Алино слово перед крестинами: — «Мама! а вдруг, когда он скажет: „дунь и плюнь“ Вы... исчезнете?» Робко, точно прося не исчезать. (Я потом, провожая с горы, рассказывала о. Сергию, слушал взволнованно, м. б. того же боялся, на то же, втайне надеялся?)
Мур, во время обряда, был прелестен. Я не видела, рассказывали. Улыбался свечам, слизнул с носу миро и заглотнул сразу: крестильную рубашку, ленту и крест. Одну ножку так помазать и не дал. (Ахиллесова пята язычества! Моя сплошная пята!) Временами, когда очень долго (был голоден) — подхныкивал, деликатно, от ком<ара> до фылина. С головой окунут не был — ни один из огромных чешских бельевых чанов по всему соседству не подошел. Этого мальчика с головой окунуть можно было только в море.
(4 мес. 10 дней)
10-го июня
муркины крестины
(из Алиного дневника)
Как только встали — уборка, мытье, передвиганье, переноска, вбиванье гвоздей, заготовленье и приготовленье еды, собиранье посуды со всего дома, у соседей, у хозяев, словом дéла — по горло. Обедаем наскоро и вдруг — новая забота — купель! Как? Откуда? Какую?
У нас — Муркина очень маленькая и мелкая деревянная ванночка, потом глубокий жестяной, с тремя дырами, грязный и мрачный от долгого неупотребленья — бак. И есть еще несколько тазов куда Мура не то, что не окунешь с головой, но никаким образом не втиснешь даже и наполовину. У прислуги и у хозяйки ничего подходящего нет. Что делать?
Сперва приходят разные гости с посудой и помощью и общими силами додумываемся: бак вымыть, дыры заткнуть, накрыть бак простыней, и тогда будет хорошо.
Это исполняется, и купель готова. Теперь сдвигаются два стола, накрываются скатертями Ольги Елисеевны, и подается посуда и еда. Заместительница O. E., Александра Захаровна, принесла пирог с грибами, Myна Булгакова — пирог с миндалем. Лелик был поставлен часовым за ворота, смотреть когда пойдет о. Сергий. Он стоял словно какой-нибудь индеец, одной рукой опершись в бок, другой защищаясь от солнца, одну ногу выставив вперед, другую поставя на камень — и был очень доволен своим назначеньем.
Гости, которым надоело оставаться дома, почти все вышли во двор. Брэй-он и Брэй-она любовались видом коз, мама и Мур гуляли возле скамейки, А. З. о чем-то разговаривала с мамой, папа перетаскивал стулья, Катя Р<ейтлингер> любовалась (в подлиннике: руболавась) видом крестинной рубашечки и крестика. Вдруг Лель влетает в ворота. К маме: — Идет! К Брэям: — Идет! Домой: — Идет!
Выходим с папой встречать о. Сергия и Муну. Подходим под благословение. Когда возвращаемся, всё для переведения язычника в христианство готово (т. е. кипят котлы кипучие, точат ножи булатные, хотят козла зарезати). О. Сергий велит распеленывать невинного и голодного Мура. Мама говорит: — О. Сергий, я лучше выйду, правда? А он: — «Собственно, я бы Вам мог разрешить... если бы Вы попросили». И это он сказал с таким сомненьем — очевидно, он думал, что мама не может никогда ничего попросить. Заместитель крестного, Брэй, начал с того, что когда свечи еще не были зажжены, выкупался весь в воске. Крещенье началось. Булгаков всеми средствами изгонял бесов, Мурку обдувал, Мурку обвевал. Последний вел себя изумительно! Когда Мура мазали миром, он подставлял руки и ноги, смеялся, пытался о. Сергия поймать за волосы. Однако, когда его окунули три раза, тогда его настроение испортилось, так как он всегда после мытья сразу ест, а тут еще молитвы читают! На него накинули рубашечку и крестик, которые он мгновенно потянул в рот и принялся блаженно сосать. Отнять у него не было никакой возможности, он засасывал всё глубже и глубже, как настоящее болото! Теперь, после крестин, видно как он скучает об тех, бедных невинных изгнанных своих прежних хранителях.
Между прочим, о. Сергий никак не мог Муру волосы остричь — только ножницами щелкал!
Записка ко мне Али 1-го февр<аля> 1925 г. сразу после рождения Мура:
(на треугольном отрывке конверта, собственно на его закрышке, большими буквами, чернильным карандашом)
Дорогая Р<ысь> (переправлено:) Мама,
Очень рада, что Ваше желание сбылось. Мы назовем Борисом. Мне очень хочется Вас видеть, но сейчас нельзя.
Скоро приду. Я рада, что брат, а не сестра. Борис лучше чем Ксения.
Целую крепко. Поздравляю
Ваша Аля
Два письма Борису (себе в тетрадь)
Вшеноры, 14-го февраля 1925 г.
Дорогой Борис,
1-го февраля, в воскресение, в полдень, родился мой сын Георгий. Борисом он был 9 месяцев во мне и 10 дней на свете, но желание С. (не требованье) было назвать его Георгием — и я уступила. И после этого — облегчение. Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некоторая внутренняя неловкость: Вас, любовь, вводить в семью, приручать дикого зверя: любовь, обезвреживать барса (Барсик, так было — было бы! — уменьшительное. Ох, эти сослагательные!)
Отнимать его у своих, а Вас своим — отдавать. Делать Вас общим достоянием. Делать его в родном доме — чужим, Вас — в моем — своим. Что-то дикое (т. е. ручное) вроде племянника и дяди. Ясно и просто: назови я его Борисом, я бы навек потеряла право на <пропуск одного слова> Бориса, не право, а его самого. (Дв <пропуск нескольких слов>) Это было бы — отказ. Так, назвав этого Георгий, я сохраняю право на Бориса, т. е. на Вас и —. Борюшка, это не безумие, а самый точный расчет. (NB! Так говорят все сумасшедшие. 1933 г.)