— Это… Вот один снимок: корзинку с хлебом передают руки не знающих друг друга людей. У двух бойцов остался один кусок хлеба, парень разделил его и, не задумываясь, отдал половину сидящему рядом незнакомцу.
Грозный глаз: его голова опущена, и чья-то орденовская повязка развевается в его пальцах.
Криви переступает с ноги на ногу, касается уголка папки в её руках, и затем вдруг его ладонь замирает над каким-то изображением.
— А вот ещё момент. Знаешь, люди… Люди должны их помнить.
Гермиона смотрит на Колина и быстро моргает, удивлённая блеском в его глазах. Ей неприятен тот факт, что он покинул Орден, но она не винит его за это. Он всё ещё здесь, пусть и идёт своим путём, единственным подходящим для него. А люди должны помнить, знать и видеть. Это те, кто мы есть. И тем, кто здесь не был, тоже следует об этом знать. Они должны понять, что это всё было чем-то гораздо бо́льшим, нежели цветными фейерверками в небе. При взгляде на фотографию Грюма они просто обязаны проникнуться, каким-то образом осознать это. И подумать: Ох. Ох, вот же то, что отдали эти ребята.
— Тридцать секунд, — аврор слева от Гермионы обращается к ней, а не к Колину, и опускает часы обратно в карман.
Она никогда этого не замечала, пока Лаванда не указала ей на этот факт в их прошлую встречу. «Если я стою с каким-нибудь аврором и членом Ордена, пусть даже мы все участвуем в разговоре, они всегда смотрят только друг на друга. Будто тот, кто не сражается на этой войне, не стоит зрительного контакта. И тогда мне хочется врезать им своим протезом. И спросить: а где же тогда считается вот это, Гермиона?» Она не знает, почему так выходит.
Уважение, заносчивость и какая-то иррациональная демонстрация духа товарищества. Может, это берёт начало в её тёмной части, заставляющей думать обо всех тех страшных вещах, едва только она закрывает глаза. Нашёптывающей то, что смогут понять только те, кто сражался с ней бок о бок. Каким-то образом это понимание сближает Гермиону с этим незнакомцем сильнее, чем с Колином, которого она хорошо знает.
Это как с тем разломанным хлебом, целителем, суетящемся так, словно речь идёт о его собственном ребёнке. Есть некая нерушимая связь между всеми теми, кто видел войну. Они замечают это испуганное выражение на вашем лице так же ясно, как на своём собственном. И когда ты знаешь, без всяких сомнений, что стоящему перед тобой человеку ведомы самые тёмные, глубинные, отвратительные вещи о тебе, потому что он узнаёт их в самом себе, — этот человек больше не может казаться чужим. Никто из тех, рядом с кем ты ежедневно рискуешь жизнью, не может оставаться незнакомцем.
— Я могу посмотреть их? — спрашивает Гермиона, когда Колин начинает тянуть папку из её пальцев.
На его нервном, испуганном лице расцветает улыбка.
— Да, конечно. Я бы хотел поделиться ими с каждым.
Гермиона кивает и отступает в сторону.
— Удачи.
— Спасибо… И, Гермиона? Береги себя.
— Да, ты тоже.
День: 1540; Время: 13
— Тебе не жарко в этом свитере? — это ненормально знойный день для конца августа.
Малфой не обращает на Гермиону внимания, потому что ответ очевиден, пусть она этого и не понимает. В штаб-квартире разрешается пользоваться охлаждающими чарами, поэтому во всех комнатах поддерживается комфортная температура. И всё же в помещениях не настолько свежо, и от одного его вида Гермионе становится жарко. Возможно, дело в том, что Драко чувствует нутряной холод, от которого не может избавиться. Под его глазами залегли тени, и она не знает, спал ли он вообще. Они либо общались по необходимости, либо он хранил молчание, пока она не замолкала.
— Знаешь что?
Он на секунду прекращает жевать бейгл, отрывает глаза от книги и скользит взглядом по комнате. Будто ищет что-то или кого-то, способного помешать Гермионе развить мысль. Вздохнув, Драко продолжает жевать и возвращается к чтению.
— Грейнджер, я знаю множество вещей. И не сомневаюсь: что бы там ни исторглось из твоего рта, оно не стоит запоминания.
Гермиона прищуривается, проглатывая свой кусок.
— Может, это взорвёт твой мозг.
Малфой вскидывает бровь и смотрит на неё так, будто он скорее начнёт молиться домовым эльфам, чем поверит в это.
— Взрыв от бесполезной информации, которой ты собираешься меня осчастливить?
— Что ж, раз ты такой неблагодарный, то ничего не узнаешь.
— Пойду опла́чу эту невосполнимую потерю, — Малфой предпочитает разламывать свой бейгл на кусочки, что кажется Гермионе странным. Интересно, он так делает для того, чтобы снизить приводящую в ужас вероятность перемазаться сыром?
В комнате слышится лишь шелест страниц. Гермионе её собственная еда больше не кажется вкусной — она читает о восхитительном празднестве. Она хочет курицу, стейк и рыбу. Картофель, арбуз и креветки. Она морщит нос, обдумывая сочетаемость последних трёх продуктов.
Гермиона косится на Драко, прочищает горло — наверное, ей показалось, что на его лице промелькнула улыбка.
— Ты когда-нибудь видел, во что через несколько часов превращается майонез, оставшийся на тарелке?
Приподняв брови, Малфой поворачивает голову и снова откусывает от бейгла. Медленно жуёт, и правый угол его рта чуть дёргается. Это даже не самодовольство. У Драко такой вид, будто всё, во что он верил, оказалось правдой.
Гермиона пристально в него вглядывается: не потрудившись ответить и ухмыляясь ещё шире, он опускает глаза на книгу.
День: 1541; Время: 8
— Разве тебе не дали от этого какую-нибудь мазь?
Драко ёрзает на краю кровати, застёгивает ширинку и оглядывается через своё повреждённое плечо на Гермиону.
— Нет ничего, что можно было бы использовать, если только ты не при смерти.
Она, позёвывая, вытягивается на его кровати, разминая мышцы. Гермиона думала, что Драко ушёл, пока не проснулась посреди ночи от ощущения его присутствия на второй половине кровати. Она было хотела придвинуться к нему, но провалилась в сон, не успев пошевелить и пальцем.
— Как ты его получил? — спрашивает она, и Малфой замирает.
Она не рассчитывает на рассказ и, судя по молчанию и пристальным взглядам, что бросает на неё Драко, совершенно права. Предостережение, понимает она и хмурится, утыкаясь ногами ему в бедро. Малфой тянется назад, ловит её ступню, но тут же отпускает, едва Гермиона шумно вздыхает. Он оборачивается к ней, но она слишком сосредоточена на его руке, зависшей над её ногой.
— Что сл… — она осекается, заметив, что чёрный синяк окружает его запястье целиком.
— Что? — он стаскивает одеяло с её ног, но она тут же прячет ступни. Она терпеть не может, когда люди на них смотрят. Не то чтобы с ними было что-то не так, просто ноги некрасивы сами по себе.
— Твои запястья, — шепчет она, оглядывая точно такой же синяк, красующийся на его второй руке. У неё самой есть бурые и красные пятна повыше кисти. Отметины Драко тёмные и широкие.
Малфой замирает, смотрит на свои руки четыре секунды, а потом хитро ухмыляется:
— Я же говорил: тебе очень повезло, что я не высвободился. Ты даже не представляешь, как сильно я хотел до тебя добраться. Я мог сбросить напряжение только так… Тогда ведь напряжения было в избытке, верно?
Гермиона краснеет по двум разным причинам, но пальцы Драко замирают на её лодыжках, как только он смотрит на часы. Отодвигаясь, он дёргает её за большой палец ноги, поднимается с кровати и хватает рубашку.
— Мне казалось, ночью окно было закрыто.
— Было, — она озадаченно смотрит на него.
— Тогда, интересно, что за животное подохло у тебя на голове, Грейнджер? Всё выглядит хуже, чем обычно… и…
— Мне надо было расчесать их вечером, — рявкает она, сверля его сердитым взглядом. Неужели не мог найти ничего другого, чтобы её задеть?
Малфой приподнимает брови и откровенно веселится, натягивая рубашку. Его голова появляется в вороте, он смеётся и, выходя из комнаты, продолжает хохотать. Она ничего не поняла. Придурок.