Нет, нет, нет.
Гнев в ней то уменьшается, давая возможность подготовиться к тому, что сейчас произойдёт, то разбухает из-за того, что сделали Пожиратели. Ей хочется плакать и кого-нибудь придушить. Хочется обнять Гарри, ведь она знает: если они спасутся, если выберется Гарри, он себя не простит. Ей хочется кричать на него за недостаточность сопротивления. Конечно, даже будучи под таким заклятием, Гарри её не убьёт. Разумеется, это самая большая несправедливость, которая могла с ними случится, которую с ними могли сотворить.
Потому что когда она думала о своей возможной смерти в скудно освещённой, лишённой солнечного света комнате, такое не приходило ей в голову. В её мыслях была молниеносность, пытки, изнасилование, собственные кишки, вываливающиеся из ран. Но происходящее сейчас находится за гранью её представлений о жестокости, и она не могла такого вообразить, когда готовилась к своей кончине.
Лучше бы они резали её на мелкие кусочки. Она бы могла умереть, зная, что за лицом друга скрывается разум врага, но она не может умереть, понимая, что Гарри придётся с этим жить.
— Нет, — она слышит свой собственный шёпот, качает головой при виде его погнутых очков и взлохмаченных волос. Не так. Не. Так. Из всех возможных способов. Только не так. — Гарри…
С оглушительным треском кнут вылетает из его руки. Через сотую долю секунды шока мозг осознаёт боль, обжигающую живот, и Гермиона кричит. Голова откинута, пальцы стиснуты, тело сжато — крик. Она слышит громкий свист, и весь кислород выбивается из лёгких.
— Ноги вверх! Ноги, сука, вверх! — орёт Драко, и Гермиона наклоняется, подбирается и подтягивает колени, обхватывая пальцами цепи, чтобы уменьшить нагрузку на запястья.
Она снова кричит — кожаная полоска вгрызлась в плоть прямо под коленями. Гермиона чувствует влагу, стекающую по животу и собирающуюся за поясом джинсов, а теперь ещё и струящуюся по ногам. Она не опускает головы, не желая смотреть, пока Драко не кричит ей, чтобы она сгруппировалась, и тогда прижимает подбородок к груди. Гермиона горит в огне.
— Нам пока не нужно её горло, предатель крови, — из тени слышится смех, а Гермиона отчаянно старается не расплакаться.
Ещё один треск у её ног. И вопль всё же прорывается сквозь стиснутые зубы. Плечи приподнимаются от всхлипов, она не может в это поверить. Это же Гарри. Она знает, что он не может ничего контролировать, но всё равно ей больно так, как не должно было бы быть. Больно именно так, как этого жаждут они: ведь это по-прежнему его тело, и Гермиона знает, что Гарри где-то там, внутри. Потому что только у него есть шанс это остановить, и она не представляет, хватит ли ему сил и чего им обоим будет это стоить.
Разве не любовь должна быть самой мощной силой на земле? Разве не она должна была всех их спасти?
Это такая месть: заставить Гарри Поттера убить свою лучшую подругу. И, о боже, она не может даже подумать о том, что они собираются сделать с Роном или уже сделали. На футболке Гарри его кровь или Рона?
Она даже не может об этом думать. Не в состоянии постичь… Услышав новый свист, Гермиона инстинктивно дёргается в сторону, и ремень сдирает с её руки полоску кожи. Конец ремня обвивается вокруг спины, открывая старые раны и возвращая ноющую боль, цепь бросает её вперёд, и она захлёбывается рыданиями. Может быть, истинное зло существует. Может быть, Волдеморт не любил ничего, кроме боли других людей, и возможно, этот Пожиратель Смерти, застывший на другом конце комнаты, точно такой же. Может быть, она ошибалась, сомневаясь в их чистоте. Чистоте крови, чистоте ненависти и зла. Они были…
Гермиона поворачивается, когда кнут сплетается и выгибается гигантской змеей, несясь ей навстречу. Ремень врезается в её рёбра с той самой стороны, где кости почти наверняка сломаны.
— Гарри, — кричит она, крутясь и инстинктивно открывая глаза. Гермиона всхлипывает, рвано дышит и молит: — Гарри, пожалуйста, пожалуйста, нет. Я знаю, ты там, и если ты можешь… Я знаю, что ты можешь это сделать. Сопротивляйся активнее, Гарри!
Кнут замирает, Гермиона задерживает дыхание и с мольбой вглядывается в глаза друга. Она всматривается так пристально, будто сконцентрировавшись чуть сильнее, заглянет ему прямо в мозг. В мозг, за грудину, да куда угодно: туда, где находится человеческая душа, тот Гарри, которого она знает. Но очевидно, этого мало, или она молчит слишком долго: его рука снова поднимается, кисть дёргается, и Гермиона опять разворачивается.
Ремень разрывает кожу на спине, и Гермиона хрипло кричит, её ноги распрямляются, а пальцы на цепях разжимаются. Наручники едва не переламывают запястья под её весом — она обвисает, насколько позволяет длина цепей. Драко орёт на неё, девушка вопит на Пожирателя Смерти, но Гермиона думает совсем не об этом.
Она поднимает глаза, встречаясь взглядом с Гарри, и смаргивает слёзы, чтобы хорошо его видеть.
— Эй? Я люблю тебя. И если ты можешь слышать…
— Что случилось, Поттер? Что ты за мужик, если не можешь скинуть такое ничтожное заклятие? Этот безмозглый мудак управляет тобой, словно первогодкой с Хаффлпаффа! — рявкает Драко, вскидывая подбородок. — Оно не может быть настолько сильным. Ты о чём там вообще думаешь? Скачешь по лужайке с грёбаными ромашками, пытая тут свою лучшую подругу? Да как ты вообще убил Волд…
Малфой отшатывается назад и кричит от выпущенного в него через всю комнату Круциатуса. Его голова откидывается назад, а рот открывается в жутком вопле, отдающемся в голове Гермионы. У неё перехватывает дыхание, а этот образ навсегда врезается в память: связки и сухожилия, вздувающиеся на бьющемся в конвульсиях теле. Агония искажает лицо Драко, на глаза Гермионы снова наворачиваются слёзы, но она дрожит, потому что кнут пока не пускают в дело, а челюсть Гарри трясётся. Ей почти что больно говорить такое — ведь эти слова могут оказаться последними. Ей может больше не выпасть шанс сказать ему, что она вовсе так не думает, но сейчас нужно поступить так, если это единственный способ выжить.
— Просто поразительно, что я не понадобилась тебе во время Кладбищенской битвы, ведь ты оказался таким слабаком, Гарри Поттер! Что, Волдеморт просто отступил? Перевернулся на спинку и позволил тебе убить себя? Наверняка так и было, ты трус! Слизеринец! Посмотри на себя: подчиняешься приказам Пожирателя Смерти! Потом он прикажет тебе убить меня! Ты этого хочешь? Жаждешь стать пожирательским рабом? П…
— Почему ты не кланяешься, Поттер? Позволь ему… — она не слышит, что Драко говорит дальше, её тело отбрасывает назад силой заклятия. И Гермиону снова накрывает боль. О, та самая. Ослепляющая и всеобъемлющая.
Как бы часто Гермиона об этом ни думала — несмотря на все старания этого не делать, — она никогда не могла припомнить, насколько ужасными были те ощущения, пока подобное не повторялось вновь. Пока эта чистая, злобная ярость не захлёстывала её вновь. «Вот оно», — думает Гермиона, прежде чем боль получает полный контроль над её чувствами, мыслями и эмоциями. Нет слов, чтобы это описать. Это хуже самых страшных мыслей — нет больше ничего, что заставляло бы Гермиону желать смерти, лишь бы всё прекратилось.
Боль отпускает медленно. Будто гигантский булыжник, рухнувший на голову, уступает место валуну поменьше, которому на смену, в свою очередь, приходит камень ещё меньших размеров. И так продолжается до тех пор, пока её мысли не возвращаются, пока она не начинает чувствовать запах и вкус крови, а тело не принимается колотиться в конвульсиях, хотя она была уверена, что переломана настолько, что даже сделать вдох больше не получится. Она слышит свист кнута, но понятия не имеет, почему не ощущает удара.
Она собирается уйти. Тело уступит этой войне раньше разума, и Гермиона отправится туда, куда из темноты выходят солдаты. Но всё, чего она жаждет в эту секунду, это открыть глаза и увидеть свет. Почувствовать солнечные лучи на лице, а своих друзей — за спиной. Она хочет, чтобы этот свет проникал сквозь её радужку и разрывался внутри. Она очень хочет выжить.
Сбоку раздаётся какое-то бормотание, постепенно складывающееся в слово, от которого Гермиона распахивает глаза.