— Меня это пугает, — Ханна встревает в разговор, к которому до этого, кажется, даже не прислушивалась. — Мы сражаемся, много чего добились, через столько прошли… но это не имеет значения. Это лишь подготовка. Будто мы избавлялись от всего ненужного, устраивали чистку перед финальной битвой. Ведь потом ничто не будет играть особой роли. В итоге всё, что мы сделали, окажется неважным.
«Это всегда была битва Гарри, и я давно об этом знала», — хочет возразить Гермиона. Но это такие личные мысли, что она молчит. Ханна права. В конечном счёте всё зависит только от Гарри и Волдеморта, и какая разница, сколько сражений до этого было проиграно или сколько побед одержано.
Иногда, вот как сейчас, Гермиона может ощутить вес этого мира на своих плечах, и она представляет, что испытывает Гарри. Когда ты понимаешь, что происходящее касается тебя напрямую. Чувствуешь боль войны и знаешь: ты единственная надежда на то, что весь этот ужас прекратится, и судьба магической Британии зависит от того, кто первым успеет произнести свои слова.
Её сердце замирает, дыхание обжигает глотку. Вина, сострадание, страх.
День: 1070; Время: 19
— Малфой, я зашла в комнату. Тебе не пора бежать?
Малфой сверлит столешницу хмурым взглядом и закрывает блокнот, уже ставший его неотъемлемой частью. Планы битв и сверхсекретная абракадабра. Теперь блокнот заметно истончился — под обложкой осталась всего пара десятков страниц. Остальные — использованные и опасные — сожжены. Гермиона вспоминает, что видела Малфоя на заднем дворе одного из убежищ: чёрный дым клубился, пропитывая запахом гари его волосы и одежду, а ветер разносил тлеющие страницы.
Даже если поначалу Малфой намеревался сбежать, теперь он не собирается доставлять Гермионе такого удовольствия. Чего она собственно и добивалась.
— По каким-то причинам ты меня игнорируешь.
Он вскидывает брови, внимательно изучая тёмную обложку, но молчит.
— Больше, чем обычно.
Гермиона упирает руки в бока — ужасная девчачья привычка, подхваченная в одиннадцатилетнем возрасте, от которой она до сих пор не избавилась. Гермиона намеревается добиться от Малфоя ответа, потому что уверена: какое-то объяснение должно существовать. Что-то между ними происходило, но потом Малфой решил дать задний ход, бросив её в неизвестности, и ей важно понять почему.
— Я знаю, дело не просто в какой-то внезапно возникшей личной проблеме… — кажется, эти слова Малфоя забавляют, и Гермиона сбивается, но продолжает. — Потому что со всеми вокруг ты общаешься, как обычно… со всеми, кроме меня.
— Не льсти себе.
— Я лишь пытаюсь быть честной.
Он прекращает выписывать пальцем узоры на столешнице и поднимает голову.
— Я думал, столь очевидное поведение не оставит вопросов. Грейнджер, ты мне не нравишься. Мне не нравится находиться рядом с тобой, разговаривать или даже смотреть на тебя. Похоже, ты успела привыкнуть к обратному, так что я решил донести до тебя свою мысль прямо. Хотя бы попытаться.
— Если я тебе так неприятна, ты бы со мной вообще не общался, — Гермиона не купилась на эти отговорки, и они оба об этом знают. — Ты меня в Хогвартсе ненавидел, а всё равно разговаривал.
— Чтобы оскорбить. И если ты не заметила, именно этим я сейчас и занимаюсь. По-моему, ты разучилась это понимать.
— Мы славно беседуем, Малфой. Что ты подразумеваешь под тем, будто я чего-то не понимаю? Если ты вдруг не заметил, мне тоже нравится тебя оскорблять.
— Тебе со мной слишком комфортно.
— Что? — эти слова сбивают Гермиону с толку.
Малфой встаёт, засовывает блокнот под мышку и направляется к раковине, чтобы поставить туда кружку.
— Когда я здесь только появился, ты едва ли смотрела в мою сторону… и выглядела при этом так, будто тебе в задницу засунули пятьдесят палочек. А теперь ты не затыкаешься, постоянно вторгаясь в моё личное пространство.
Гермиона фыркает, вскидывая подбородок.
— Не думала, что ты жаждешь, чтобы я игнорировала и ненавидела тебя так же, как все остальные.
— А стоило бы.
— Малфой, твоё желание было не очень заметно, когда ты сам со мной разговаривал, при этом ничего не упоминая о «вторжении в личное пространство».
— По крайней мере, сейчас до тебя, наконец, дошло.
— Отлично. Неважно, Малфой. Ну и сиди в гордом одиночестве, ведь общаться с тобой никто не хочет, только если проклясть, потому что ты…
— Грейнджер, не смей записывать меня в объекты своей жалости, — рычит он, поворачиваясь к ней лицом.
А в Гермионе бурлит злость и немного безрассудства.
— А ты не такой? Бедненький сынок Пожирателя Смерти, брошен совсем один на территории неприятеля, и всем плевать, чего же он добивается от этой жизни. Маленький мальчик с большими планами и амбициями, который потерял всё, лишь бы…
Малфой толкает её в плечо, и его ладонь кажется просто каменной. Гермиона вынуждена отступить, но он тут же делает шаг за ней.
— Ну почему ты всегда открываешь свой рот так не вовремя? Ты ни черта не знаешь о моей жизни, мне не нужны ни твоё мнение, ни твои мысли, ни твоя грёбаная жалость. Всё, чего я хочу, это чтобы ты исчезла с моих глаз и из моей жизни. Поняла теперь?
— Нет, — отрезает она, отклоняясь, чтобы видеть его лицо. — Всё, чего я хочу, это чтобы ты перестал трусить. С чего вдруг ты так переживаешь, что с тобой кто-то разговаривает? Это же ненормально. Малфой, это всего лишь слова, чёртово общение. Мне плевать, что ты хочешь зачахнуть в своей депрессии и угрюмых мыслях — я не собираюсь оставлять тебя в покое.
— Почему?
Гермиона открывает рот и набирает в лёгкие воздух.
— Потому что не обязана и могу делать, что пожелаю! И если хочу разговаривать с тобой, то буду. Захочу войти в комнату, где сидишь ты, — войду. Решу спрыгнуть с крыши — спрыгну!
— Продолжай гнуть свою линию, и пусть те, кому это не по нраву, катятся к чёрту, так?
— Когда дело касается тебя — да!
Малфой медленно кивает, выражение его лица становится хищным и свирепым, он подаётся вперёд, и Гермионе приходится отступить. Сделав три шага, она упирается в стену, а он протягивает руку, хватает её за предплечье и дёргает на себя так, что она в него врезается. Проходит одна, две секунды: его вторая ладонь сжимает ей ухо и тянет — Гермиона откидывает голову, чтобы вырваться. От неприятных ощущений и удивления она коротко вскрикивает, но Малфой уже целует её, и на то, чтобы издать хотя бы ещё один звук, не хватает дыхания.
— Теперь ты счастлива? — прервав поцелуй, выдыхает он и тут же целует её снова, на этот раз нежнее, но по-прежнему требовательно.
Гермиона мелко дышит через нос, сердце молотом бухает в груди, и она не уверена, что всё это происходит на самом деле. Малфой чуть отстраняется, обхватывает губами её нижнюю губу, и она выдыхает, вцепляется пальцами в его рубашку и целует его сама.
Из его горла вырывается тихий звук, он скользит длинными пальцами по её шее, обхватывает ладонью затылок. В животе Гермионы что-то ёкает и переворачивается, и внезапно появляется нелепое желание закричать, вот только губы сейчас очень заняты. Эмоции внутри бушуют настоящим ураганом, и Гермионе кажется: она может взорваться, упасть в обморок или же просто развалиться на части.
Вытягиваясь, она прижимается к Малфою, думая, что, возможно, это и плохая идея, но сейчас ей плевать. Его рука отпускает её плечо, жёсткая ладонь ползёт вниз, перебирается на бок, и он обнимает её за талию. Стискивает пальцы в кулак и гладит бедро костяшками, но как только Гермиона приоткрывает губы и впускает его язык, его движения становятся грубее, он прижимает её ближе. Она проводит кончиком своего языка по его и подаётся навстречу, исследуя его рот. На вкус он — апельсиновый сок и Малфой, его нёбо холодное, а язык очень горячий.
Поцелуй становится жадным: кажется, их обоих захлёстывает отчаяние. И он, и она понимают: всё продлится лишь до тех пор, пока на них не обрушится реальность. Прикосновениями, жаром, рваными выдохами они сопротивляются неминуемому, но время берёт своё. Происходящее лихорадочно, страстно, ошеломляюще, и это лучшее, что Гермиона испытывала за долгое время.