— Странно.
— Думаю, это произошло, когда я его убил. Мне казалось… будто я мог его чувствовать. Моя голова просто… взрывалась. Это была самая сильная боль, которую я когда-либо испытывал, и я рухнул на колени. Думал, что умру. Что… что вдруг я не смогу жить без его частицы внутри меня. И что вся эта параноидальная болтовня Грюма о крестраже во мне, в конечном счете, оказалась правдой.
— Это было ужасно.
— Было. Было, Гермиона. Даже не могу описать насколько. Я отключился, а придя в себя, увидел Рона, который лежал неподалёку. И, думаю, единственная причина, почему я снова сразу не вырубился, заключается в том, что я ждал: вот Рон шевельнётся, и я пойму, что он жив. Едва он закрыл глаза, как я сделал то же самое — и очнулся уже здесь.
От этих откровений голова у Гермионы кружится. Она не может перестать думать о том, почему Пожиратели не забрали Гарри. Поддавшись психозу, она задаётся вопросом: может быть, Люпин скрыл смерть Рона? Скормил ей эту историю про плен, чтобы ей было не так плохо? Но нет — Ремус всё бы ей рассказал в тот раз, когда она вернулась и накричала на него. Люпин бы не позволил ей сохранить надежду.
И вдруг перед её внутренним взором предстаёт одна-единственная картина: Гарри и Рон, распростёртые на земле в паре метров друг от друга. Окровавленная одежда, трясущиеся от усталости тела, зелёные глаза, всматривающиеся в синие, — обоюдная попытка удержаться в сознании и убедиться, что твой друг жив. И Гермиона не знает, что ещё могло бы лучше охарактеризовать её мальчишек в конце этой войны.
— Ты выжил.
Гарри кивает и выдыхает — наверное, он пока не до конца это уяснил. Бóльшую часть своей жизни он прожил в сгущающейся тени Волдеморта и с осознанием того, что может в любой момент погибнуть — от той же палочки, что убила его родителей. Всё, что знал Гарри, — это опасность и угрозы, он так долго существовал под их гнётом, что, скорее всего, сейчас гораздо хуже Гермионы представляет, как жить дальше.
Они проводят время за ничего не значащей болтовней, и когда Гарри интересуется, как себя чувствуют остальные, Гермиона начинает нервничать. Она почти уверена: сейчас последует вопрос о Драко, но что именно отвечать, она не знает.
— Ты виделась с Малфоем?
— Да, — Гермиона задерживает дыхание.
— Передала ему мои слова?
— Да.
Гарри не спрашивает, какой была реакция Драко, — вероятно, он понимает, что вряд ли хорошей. Вместо слов он упирается взглядом в бледнеющие полоски света, заметные сквозь щели в шторах, и в течение нескольких ударов её сердца хранит молчание.
— Знаешь, я убил Люциуса Малфоя, — теперь всё встало на места: и его извинение, и ярость Драко.
— Ясно.
Гарри слегка качает головой.
— Он… схватил Рона. Думаю, Рон потерял палочку, и Люциус… пытал его. Именно он оставил этот порез на его лице. Обратила внимание?
— Да, — собственная ложь ранит Гермиону.
— Я сражался с двумя Пожирателями Смерти, слева подбирался ещё один. И я ничего не мог сделать. Рон стоял там, прислонившись к дереву, ждал смерти, а я не сделал ничего.
— Ты не мог, Гарри. Если бы ты попытался, погиб бы сам, даже не добравшись до Люциуса. А Рон жив, — так ли это? Так ли? Так ли? — и незачем винить себя в том, что даже не произошло.
— Знаю. Я это знаю. Именно поэтому и не чувствую никакой вины. Чувствовал бы… Я имею в виду, если бы что-то случилось.
— Но ты его всё же убил.
— Малфой… Драко Малфой. Я глянул мельком и заметил его. Он держал в кулаке отцовскую палочку, направив свою на Люциуса. Они о чём-то говорили, но о чём именно — не знаю. Драко… его рука дрожала. И я вспомнил Астрономическую башню, потому что картина была та же. Малфой — перед тем, кого должен, но не может убить. Он не мог этого сделать. Я видел.
— И его убил ты.
— Да. Да, я. Потому что не хотел… не хотел, чтобы Малфой передумал. Я не желал давать ему время прийти к выводу, что он может. Как сын будет жить дальше, зная, что он убил своего отца, и неважно, на чьей стороне тот сражался? Гермиона, я нисколько не виню его — я сам не уверен, что у меня бы поднялась рука. Я не хотел, чтобы Малфой жил с этим.
— Я понимаю.
— Это… это же не так просто, верно? Быть обязанным взять на прицел собственного отца. Я не мог отделаться от мысли, насколько многим он жертвует. В конце концов, всё к лучшему, но… господи, Гермиона, это же его отец. Стоять и знать, что вот сейчас ты его убьёшь. И сторона не играет никакой роли, ведь так? Потому что в любом случае ты будешь ощущать себя монстром.
— Но его убил ты, Гарри. Ты не дал ему сделать это.
— В том-то и дело. Я… убил Люциуса на глазах его сына. Я же знаю, каково это, Гермиона. Знаю, что ты чувствуешь, когда кто-то убивает твоего отца — человека, которого ты любишь, несмотря ни на что. И ведь я, я заставил другого пройти через тот же кошмар.
— Гарри, у тебя не было выбора.
— Знаю! Знаю, что не было, но легче от этого не становится, верно? Ведь я убил отца своего приятеля прямо у него на виду.
— Гарри, Драко знал, что это необходимость. Он знал и именно поэтому пытался всё сделать сам. Если уж на то пошло, он больше благодарен, чем зол, что ты избавил его от этого.
— Просто… — Гарри качает головой. — Малфой потом отвернулся — закрыв рот ладонью, он боролся со спазмами и плакал. Без драматизма, конечно, но я заметил, что его лицо мокрое. Затем он снова повернулся и… и посмотрел прямо на меня. Прямо на меня, Гермиона. И богом клянусь: за всю свою жизнь я ещё никогда не испытывал такого чувства вины. Я сам был готов заплакать. Меня чуть не вывернуло. Это был Люциус Малфой, а я никогда так не мучился оттого, что причинил боль другому.
— Ты сделал то, что до́лжно, Гарри. Уверена, Драко это понимает. Тебе не за что себя винить. Люциус был ужасным, отвратительным человеком.
— Я знаю это. Но только… не думаю, что смогу когда-нибудь забыть этот взгляд. Мне кажется, остаток жизни я проживу, видя лицо Малфоя перед глазами.
— Если бы не ты, это сделал бы кто-то другой. Ты поступил правильно.
— Может быть, — шепчет Гарри. — Да. Да, всё так. Но мне было очень тяжело.
— Я думаю, правильные поступки всегда самые тяжелые.
— А ещё говорят, бог не хочет, чтобы мы грешили.
Гермиона улыбается, и Гарри отвечает ей лёгким изгибом губ, откидывается на подушки и, погрузившись в свою грусть, снова молча смотрит на окно.
День: 1438; Время: 17
Гермиона не спит с тех самых пор, как покинула палату Гарри, — она слишком занята поисками нужных людей, но усталость всё же берёт своё. Она побывала в трёх убежищах и пяти домах, но смогла разыскать лишь семерых бойцов — один так вообще вывалился из паба возле больницы, в которую Гермиона вернулась, чтобы ещё раз всё проверить. Гарри как раз собирался выписываться, Драко уже покинул здание. Она понятия не имеет, как они теперь будут скрывать от Гарри новости о Роне.
Гермиона сидит в белоснежном убежище, бездумно пялясь на свою абстрактную работу, что по-прежнему висит на стене. Кажется, прошли десятилетия с тех пор, как они вместе с Дином занимались здесь живописью. Её художества выглядят хуже, чем ей запомнилось, но может, дело лишь в переутомлении и затуманенном зрении?… Хотя вряд ли.
— Где мать Малфоя?
Гермиона удивленно вскидывает голову — странный вопрос, с трудом доходящий до её сознания.
— Я… не знаю.
— О, — Чо шевелит пальцами в воздухе.
— А что такое?
— Этим утром я была в Малфой-мэноре. Джастин и Энтони что-то разглядывали в окне, я тоже подошла и увидела Малфоя… Полагаю, его отца похоронили в поместье… Драко что-то обговаривал со своим адвокатом и смотрителем, ведь по слухам, Министерство бы просто оставило тело гнить.
— Не сомневаюсь, — откликается Гермиона, когда пауза затягивается, — ей хочется узнать продолжение.
— Он немного постоял у могилы. Достаточно далеко от дома, но Джастин и Энтони сказали, будто видели, как до моего прихода он что-то бормотал. Затем Малфой стал копать землю… Я подумала: стоит выйти и остановить его. Знаешь, иногда от потери близких у людей случается временное помутнение рассудка? И я решила… Ну, ничего такого он не сделал. Просто выкопал небольшую ямку и потом зарыл её. Джастин решил, Малфой просто передумал. А мне кажется, он туда что-то положил.