– Гулял, – Малфой пожал плечами, взглянув на нее поверх расписания поездов.
Они смотрели друг на друга и молчали, и в голове у Гермионы пронеслось множество мыслей. Она не могла уловить ничего конкретного, кроме настойчиво бьющегося в мозгу вопроса: что же ей надо сказать. Вроде бы удачный момент поднять тему и все прояснить, но Гермиона сомневалась, что ей было что говорить.
Всё так, как есть: она получила то, чего хотел он, но не совсем то, чего желала сама. Хотя, по правде сказать, Гермиона не была до конца уверена, чего же именно она от него хотела, но это был не секс. Ну… не просто секс.
Пауза затянулась, никто из них не дышал и не издавал ни звука, пока Малфой наконец не вернулся к расписанию и не опустился на кровать. Он не хотел обсуждать произошедшее. И Гермиона впервые в жизни вполне была с ним согласна.
– Нам нужно подумать, как лучше связаться с Виктором.
– Ты ведь спала с ним?
– Что?
Потом она прокручивала его слова в голове снова и снова, анализируя тембр голоса, вероятные акценты и возможные скрытые смыслы.
– Я пытаюсь понять, насколько сильно он захочет тебе помочь.
– Этот вопрос было необязательно задавать, Малфой. Если ты хотел знать о наших отношениях, стоило просто спросить.
– Грейнджер, не будь ханжой. Это обычный вопрос.
Она вспыхнула, и как бы то ни было раньше, но сейчас у него были причины так ее называть.
– Не твоего ума дело.
– Не велика важность…
– Ты когда-нибудь спал с Панси Паркинсон?
– Да.
Что ж. Она не думала, что он ответит, а ведь именно его молчание должно было стать иллюстрацией ее мысли.
– Да ладно? Панси Паркинсон? – Гермиона поморщилась.
Малфой фыркнул.
– Я тебя умоляю. Ты спала с болгарским хрюкающим самцом, и у тебя еще хватает наглости критиковать мой вкус?
– Виктор очень приятный парень…
– Значит, все же да?
– Что?
– Ты с ним спала.
– Я этого не говорила, – он покачал головой и снова уткнулся в расписание. – Я даже не…
– Эй, если тебе такое нравится… – Малфой пожал плечами и снова качнул головой.
– Пфф. Не тебе об этом говорить. Виктор отличный парень. А Паркинсон разгуливала с тонной макияжа, в одежде, больше подходящей той словацкой проститутке, готовая переспать ради денег и имени, но эй… если тебе такое нравится.
Он поджал губы и, перекатившись на спину и скрестив ноги в лодыжках, взглянул на Гермиону.
– Закажи себе еду и займи рот, Грейнджер. Ты мне больше нравишься, когда молчишь.
– А ты мне больше нравишься, когда тебя здесь вообще нет.
– Ха. Чтобы могла помереть с голоду?
Она сердито на него посмотрела.
– Придурок.
– Пелотка.
– Задница.
– Идиотка.
– Я терпеть тебя не могу.
Он поднял телефонную трубку и протянул ее Гермионе, пять долгих ударов сердца не отводя глаз.
– Я думаю, ты обманщица.
Это волшебная традиция целовать обманщиков.
Она покраснела, он ухмыльнулся.
День восемьдесят третий; 12:27
– Неужели так всё и было?
– Да. Я рос вполне нормально. Не было ни избиений, ни убийств в гостиной, ни даже пыток в подземельях… насколько я знаю. Мои родители действительно любят друг друга, просто не выставляют это напоказ. У меня властный отец и чрезмерно заботливая мать, и именно такой была моя жизнь. Мое детство. А теперь отдай пульт.
Они ухитрились заселиться в дешевый отель, в номере которого был телевизор, хотя тот и транслировал всего несколько каналов. Малфой, в свою очередь, умудрился приобрести новую привычку.
– Значит, тебе не угрожали Пожиратели Смерти…
– Угрожали? Грейнджер, люди, которые были и есть Пожиратели Смерти, посещали в Мэноре балы, ужинали с нами за одним столом и баловали меня на каникулах. Это являлось обычным делом. Всё было именно так. Я так вырос, и это было нормально. Для других это звучит ужасно: ребенок, что воспитывался в такой обстановке, и которого направляли по стопам отца, учили геноциду и разрушению мира. Но так обстоят дела в любом деле, где на вывеске значится «кто-то и сыновья»…
– Быть…
– Дай мне закончить, пока ты не разразилась речью. Я хочу сказать, что меня воспитывали так же, как тебя, но по-другому. Меня тоже учили отличать хорошее от плохого, Грейнджер, просто эти ценности были противоположны тем, которые втолковывали тебе. Но так же, как ты знала, что я ошибаюсь, я знал, что неправа ты. Мое детство не было наполнено болью, смертями и всем тем, чего не полагается видеть детям. Все это пришло позже.
– Но…
– Отдай мне пульт. Я выполнил твои требования…
– Нет, не выполнил!
Малфой фыркнул, открыл было рот, замер и явно передумал говорить то, что собирался.
– Я отберу.
Гермиона закатила глаза, скрестила на груди руки и тяжело вздохнула.
– Ага, чт… эй. Эй, что… ой!
– Просто отдай… отдай… Пфф.
– Не смей… ай! Ой! Сто… Ой!
– Прекрати… дергаться.
– Больно!
– Ох, а вот так приятно!
– Верни…
– Сюда не лезь!
– О господи, я…
– Извращенка, что ты…
– Я не это имела в виду… Не трогай меня там!
– …прямо над твоей…
– Эй, ой!
– Это… Ты что, пытаешься заигрывать?
– Да я даже…
– Я…
– Фррррррр!
– Ты только что меня укусила? Ты…
– Да ты мне кости переломал!
– Просто отдай мне его!
– Я тебе прибью, если ты…
– Я кровью истекаю! Ты… только что… Я… Ох!
– Ха-ха! Лузер! Ты по жизни проигрываешь, Мал… Ой!
– Ты визжишь, как умирающий грызун.
– А ты бьешь, как девчонка.
День восемьдесят пятый; 9:10
– Мой любимый цвет желтый.
– Врешь.
– Пурпурный.
– Да ладно…
– Это цвет королевской власти.
Гермиона замолчала.
– Неужели пурпурный? Твой любимый цвет?
– Ну конечно нет, за кого ты меня принимаешь? Мне нравится серый.
– Серый.
– Серый. Иногда синий, иногда зеленый, но обычно серый.
– Как… скучно.
– Ладно… красный?
– Тебе?
– Тебе.
Гермиона откашлялась.
– Ну, вообще-то, да.
– Как… предсказуемо.
– Замолчи. Все хорошие вещи красного цвета, Малфой. Гриффиндор… – он перебил ее, фыркая. – …небо на закате, клубника, вишня, арбуз, День Святого Вал…
– Опять ты с этой романтикой.
– Каждая девушка хоть немного, да романтична. Как и каждый парень. В поступках или в желаниях. Ты же не скажешь, что тебе никогда не хотелось любви, Малфой. Быть любимым.
– Никогда.
– Ох, хочется, чтобы всю твою жизнь тебя все ненавидели?
– Меня это полностью устраивает.
Гермиона закатила глаза.
– День святого Валентина ассоциируется с красным цветом, потому что все к этому стремятся. К любви. Хотят чувствовать, быть принятыми другим человеком, быть им любимыми. Обрести… ммм… баланс, которого они так ищут, если ты…
– Нет. Не используй мою теорию, чтобы доказать свою бредятину.
– Это не бредятина. Твоя теория отлично сюда подходит. Что в конечном итоге приводит человека к равновесию, Малфой? Ты не можешь получить всего. Не можешь добавить в свою жизнь скуки, чтобы уравновесить драматический накал, и не всегда можешь счастьем компенсировать боль. И так во всем. Но любовь? Любовь – это высшая точка… Прекрати смеяться. Когда у тебя есть любовь, Малфой, тебе не надо быть совершенным. Тебе не нужно всё, и не нужно пытаться сбалансировать свое прошлое. Тебе не надо ничего исправлять. Потому что ты несовершенен – неуравновешен, несбалансирован, неважно, как это назвать. Но есть кто-то, кто любит тебя таким, какой ты есть. И вот это равновесие.
Он улыбнулся ей ее самой любимой улыбкой и покачал головой.
– Ты когда-нибудь влюблялась?
– Я не знаю.
– Мне казалось, такое значительное событие сложно не распознать.
Гермиона проигнорировала его замечание.