Её ввели в искусственную кому и выкачали воздух из лёгких, не побрезговав даже резервным объёмом. Тонкая хирургическая работа, соткана из алмазной крошки. Не оставляя ни единого шрама, только чувствует свою распоротую грудь. Разрезала на две части с выдвинутыми разломанными рёбрами. Как туша кабана на мясном прилавке. Спасибо, что голову рядом не положили с вышитыми крестами вместо глаз.
Было так светло и уютно, что хотелось забиться в угол и закрыть глаза. Чертов диссонанс, это неправильно. Так не должно быть, не должно! Вся это ложь, вся это псевдозабота. Малфой хочет её задобрить, притупить чувства самозащиты, показать свою великодушие и выдержку, чтобы потом уничтожить.
Притянуть к большому окну за волосы и бить лицом о тонкую холодную поверхность. Чтобы она видела прелесть его сада, пока могла видеть. До тех пор, как идеально начищенное стекло не зальёт грязной бурой кровью. После он брезгливо откинет её тело на кровать, завернёт в то самое мягкое персиковое одеяло и закопает в саду. Кладбище домашних животных.
Мысли путаются, перегрызают друг другу глотки, ковыряют подкорку разума старым консервным ножом. В глазах лишь разноцветная неприятная рябь. Её мозг буквально умоляет перестать истязать его и закончить эту пытку, потому что его силы стремятся к минус бесконечности.
Гермиона лишь отмахивается от невербальных сигналов, так как это сейчас единственное её возможное действие. Физическая оболочка подвела и не в состоянии сейчас ни на что, даже перерезать себе горло от сжигающего изнутри стыда. Стыда за слабость, что сейчас ей не по карману, да наверное и никогда не было. Будь тут Малфой или предстань пред ней Волдеморт, то она бы… Ничего. Максимум на что хватило сил — свалиться с кровати и обмякнуть мешком перегноя на полу.
— Слабачка.
— Знаю.
— Тряпка.
— Сила заключается в преобразовании недостатков в достоинства.
— Мисс! Блинки принёс вам горячего супа, вы должны поесть, чтобы набраться сил! — голос опередил появление самого домовика на какую-то несчастную тысячную долю миллисекунды. Этого хватило, чтобы её внутренний голос заткнулся и продолжил издевательски щекотать её нервы.
Блинки поставил поднос на прикроватную тумбочку, торопливо и робко размещаясь около кровати. Он набрал ложку сомнительный похлёбки, которая слишком вкусно пахла. Так маняще пахнуть могут только яды. Ну или обычный суп, когда ты не помнишь, какое количество дней ты уже не ел.
Гермиона настороженно переводила взгляд с ложки на домовика и обратно. После того приступа, в котором прибывала, когда появился эльф контроль над телом снова её покинул. Какая ирония, что в двух этих случаях у неё его всё равно не было. Домовик упрямо держал ложку около её закрытого рта и уступать, а тем более, отступать не собирался. Грейнджер же расценила это, как возможность снова узнать больше.
Вот настоящий бес Гермионы Грейнджер — информационный голод. Пятый всадник апокалипсиса. Вязкое, липкое и душное существо, живущее где-то в грудной клетке. Отвратительно худое, но всегда голодное.
— Блинки, — ложка оказывается у неё во рту.
Грейнджер послушно принимает пищу, собирая содержимое ложки верхней губой одним непрерывным скользящим движением. Домовик немного расслабляется и больше не выглядит угрюмо. Гермиона понимает, что выбрала нужную стратегию. Несмотря на то, что у неё был именно стратегический ум, но Грейнджер не знала, что для неё он значил сейчас. Спасательную шлюпку или ещё одну пробоину в её хлипкой, покачивающейся из стороны в сторону, лодке.
Ей давались быстрые решения, которые, чаще всего, были правильными, но никто не думал о последствиях. Это не подкинуть монетку и действовать по воле судьбы. Это колоссальная мозговая активность в кратчайшие сроки. Тысячи вариаций исхода и лишь один правильный. Гермиона, как правило, платила за это собственную цену. Сильнейшие долговременные мигрени преследовали её, словно штыри под позвонками, словно вкрученные шурупы её каркаса.
Используй силу, но помни её цену.
— Очень вкусно, спасибо. Ты очень хозяйственный.
Сейчас Грейнджер шла вразрез со своими принципами, от чего тошнота подкатывала к горлу, подзывая ту одинокую ложку горячего супа. Это была чуть ли не высшая степень похвалы услужливости и рабства домовика. И Гермиона пошла на это ради собственной выгоды. Пятнадцатилетняя отважная и воодушевлённая Гермиона Грейнджер сейчас бы её не признала, яро утверждая, что никогда такой не станет, что она ей противна. Стала. Противна, но стала.
Все становятся теми, кем обещали себе никогда не быть.