И был еще голод. Он терзал нас, угрожая смертью, он являл нашему измученному воображению бесчисленные видения, видения праздников, которые справлялись где-то далеко внизу оставленными нами людьми, видения застолий и кутежей, огромных медных котлов, в которых клокотали, одурманивая ароматом, различные яства, он являл нам разложенные порциями на низеньких столиках жирные куски мяса, разлитую виночерпиями по стопкам водку, которую пьют для аппетита... и бог знает какими еще видениями терзал нас голод... Во рту набиралась слюна, целое море слюны, которое готово было нас затопить. Никто не знал, в каком уголке иссохшего, измученного голодом и жаждой организма собирался такой неисчерпаемый запас этой таинственной вязкой жидкости... А как соблазнительно журчали благодатные минеральные источники, соленые и кислые воды Местиа, Мулахи и Кала... Минеральные воды, отдающие терпким привкусом тмина, разливающиеся по телу живительным нектаром!..
Под конец беспорядочное мелькание галлюцинаций и видений завершалось одной и той же тысячу раз мерещившейся картиной: в бездонные пропасти катился, подпрыгивая, взлетая, исчезая из глаз и вновь появляясь, рюкзак Мухина, который выхватил у него ветер и в котором было припасено кое-что на черный день. Рюкзак, катившийся по утесам Ушбы, в нашем затуманенном сознании метеором срывался с небосвода, описывал какой-то чертов круг в пространстве и, вертясь и кувыркаясь, исчезал где-то в небытии, в нигде... Потом он вновь начинал маячить, и все повторялось сначала. Теперь уже у рюкзака вырастали человеческие плечи, человеческие глаза были устремлены нас, у него были и руки, он садился на утес и с грохотом, неуклюже переворачиваясь, опрокидывался в пропасть. Это повторялось раз, другой, третий... И никто не задумывался, как же рюкзак выдерживал бесконечное падение по скалам и пропастям...
Потом мы протягивали руку к Алеше — этот непроизвольный жест появился у нас с тех пор, как он роздал нам, изнемогающим от голода, припрятанные на черный день дольки шоколада. Сильный взмах головой — и видение исчезает. Его сменяет другое...
Но теперь мы вместе шагаем вниз. Наконец-то мы вырвались из когтей метели, из когтей голода, жажды, холода... Сейчас мы как путешественники в пустыне, которые вот уже целый месяц блуждали в песках, мучимые жаждой и голодом, и увидели вдруг где-то на горизонте очертания зеленого оазиса. Вдохновленные прекрасным видением, они из последних сил устремляются к нему...
И вот мы вновь на земле людей, земле, согретой не солнцем — теплом людских сердец. Еще несколько шагов, и мы упадем перед пылающим очагом, возле которого разлит аромат сванских хачапури и испеченных на раскаленных угольях хлебов. Еще немного — и шестерка снежных, фигур оттает, стряхнув с плеч ледяные эполеты, и в теле каждого воцарятся покой и радость...
Еще немного!..
Но пока что впереди дорога, которая нас не пугает, которую мы одолеем, потому что самое страшное — позади. Эта дорога для нас ничего не значит... Только терпение, и еще раз терпение, терпение, терпение!.. Святой Георгий явился Чорла, попавшему в беду, Чорла — ненасытному охотнику, но верующему человеку,— мы тоже нуждались в помощи святого Георгия...
— Святой Георгий, стукни Райзера, чтобы он не сгребал по дороге холодный снег, стукни, а то потом будет поздно, стукни его по той руке, заставь выплюнуть растаявший снег, обманчивый и коварный...
Теперь мы идем, связанные одной веревкой, пронизанные одной мыслью, охваченные одной надеждой. Шесть жизней прокладывают дорогу домой, к земле людей. Но еще остались, еще подстерегают нас и снежные мосты, и трещины...
ХРОНИКА СНЕЖНОЙ УШБЫ 1943 ГОДА.
АЛМАЦГИР КВИЦИАНИ: ПОМИН ПО СЕМЕРЫМ МУЖАМ
— Я в жизни не помню, чтобы выпадало столько снега. И никто в Львином ущелье не помнит подобного. Кровли домов и улицы сровнялись друг с другом, больше того — снежный покров улиц оказался выше крыш двухэтажных домов. Кое-где переломились прокопченные стропила, провалились крыши; сосед, здоровенный детина, сгребая снег с крыши, провалился — ветхая дранка не выдержала тяжести, и он вместе с ней рухнул вниз. Еле вытащили его, разбитого и замерзшего. За Кавкасиони, на севере, свирепствовала, лютовала война, и природа словно злилась на пока еще оставшихся в селе двух-трех мужчин, напустила все сметающий на своем пути ураган. Тем, кто был на перевалах Бечо и Мазер, навсегда запомнится зима 1943-го. Сколько снега обрушила она на горы! И поминки деревня правит на снежном поле. Из соседних деревень, вооруженные лопатами и заступами, шли женщины в черном. Какое странное зрелище являли эти поминки на снежном поле! Черного было так много, что казалось, черный и белый цвета борются друг с другом. Только-только успокоился Кавкасиони, бездны поглотили вражеские полчища, бездны и непроходимые ущелья... А теперь с неба сыпал и сыпал снег, и это было тоже как нашествие.
Люди в оцепенении смотрели на отрешенное, уже изменившееся лицо погибшего и что-то невнятно бормотали. То была молитва впавших в отчаяние. Они молили Элиа, властелина погоды, смилостивиться над ними, просили покровительства. Махвши, старейшины, то и дело выходили на порог и устремляли скорбные глаза к набухшему влагой небу — может статься, изменится погода. Но не видно было нигде признаков перемен, ниоткуда не светила надежда...
Потом они оборачивались на север, но где он, север? Ничего не было вокруг, кроме вздыбленного белого пространства, без конца и края... Старики, коленопреклоненные, молили святого Георгия ограничиться гибелью одного мужа в ущелье и с миром возвратить ушедших на Ушбу...
День следовал за днем. Плач и причитания слышались в домах.
Вырыли в снегу могилу. Проводили погибшего с заупокойными песнопениями. Никогда прежде не слышал я более душераздирающих песнопений в Львином ущелье... Все село оплакивало его, и вместе с ним оплакивали тех шестерых. Одного несли в гробу, а шестеро, мнилось, лежат мертвые там, на Ушбе, среди невиданных снегов и холодов той зимы, на грозной Ушбе, откуда и в спокойную погоду редко кто возвращался целым и невредимым.
Вот уже больше недели об этой шестерке ни слуху ни духу.
Потом выпили за упокой всех вместе. За упокой Алеши Джапаридзе, Келешби Ониани, Годжи Зурэбиани, Мухина, Райзера и Тэлемаха Джапаридзе. Из шестерых трое были местные, уроженцы Львиного ущелья, но какое имело значение, кто местный, а кто пришлый,— всякий, кто боролся с горами, кого влекли высоты, кто стремился к солнцу,— все они равно любимы...
И вдруг кто-то крикнул:
— Идут! Идут!..
Народ всполошился, все повскакали, с мест, все, напрягая зрение, стали всматриваться в даль, где среди белых просторов, двигаясь и не двигаясь, завиднелись черные точки...
— Идут!.. Идут!..— раздавались крики, полные надежды и радости.
И вот уже стало ясно: да, идут! Один за другим движутся, протаптывая свою трудную тропу.
Впереди — Тэлемах Джапаридзе, могучего сложения, могучей воли. За Тэлемахом — Райзер. А за ним все остальные — друг за другом...
Только потом, когда все уселись вокруг теплого очага, застонал Тэлемах. Застонал и повалился наземь. Повалился, растянулся, распростерся на полу. И как от тепла весеннего солнца отпадают, срываются с кровли подтаявшие сосульки, так оттаяли и отвалились у Тэлемаха ступни ног, отмороженные пощиколотку... Тэлемах как-то беспомощно огляделся вокруг, словно устыдившись этого единственного своего стона, и краска залила его лицо...
Присутствующие опешили, оцепенели, ничего не понимая: что же это творится, великий боже, что же происходит! Перед ними лежал безногий человек, тот самый, который вел группу, шел впереди всех и тащил на себе самый большой рюкзак. И он лежит теперь на полу...
Райзер пролепетал что-то и смолк, потом из глотки его вырвался хрип, хрип, который затмил ему разум... Святой Георгий отвернулся от него и вынес страшный приговор.