— Милостивый государь, простите нас, неразумных, явите милость, помогите истощенным и голодающим! — У нас и вправду уже слюнки текли, так захотелось яблок.
В это время я почувствовал, что веревка качнулась. Потом она с силой дернулась раз, другой, словно выловленная в речке форель затрепыхалась в руке, и постепенно заскользила.
Несомненно, ребята прошли целину и поднимаются выше.
Мне хочется кричать от радости, но я встречаю спокойный взгляд Джумбера, и мое возбуждение спадает. К его влажному лицу прильнули клочки тумана. Я уверен, что Джумбер так же рад, как и я, но он сдержан, он владеет собой.
«Удивительно все же, как ему удается сохранять хладнокровие в такие минуты?» — подумал я. Джумбер Кахиани выглядел таким спокойным, деловым и собранным, каким я редко его видел. В эти минуты он был похож на Михаила, о котором говорили, что, мол, не понять, слева или справа у него бьется сердце.
«Я же знаю, что и ты рад, почему ты не кричишь? Крикни!» — обращаюсь я мысленно к Джумберу. Но товарищ мой будто не замечает моего пристального взора, он упорно смотрит вверх. В каске пожарника он до смешного напоминает белый гриб. Лицо мокрое от дождя, капли стекают по щекам, по подбородку... У него характерное для альпиниста худощавое лицо, глаза, привыкшие глядеть далеко вперед, слегка прищурены. Он крепко держит веревку, на другом конце которой — ушедшие вперед товарищи. И если что-то случится и я не смогу помочь,— я уверен, что он сумеет. Если растеряюсь я, Джумбер не растеряется. Если мне придется туго, первым на помощь мне придет мой товарищ по связке, он разделит со мной все. Он сделает все, только бы спасти мне жизнь. И если его крюк сорвется и сам он последует за мной в бездну, я уверен, что, летя в лабиринт утёсов, он прокричит мое имя...
Внезапно мной овладело теплое, необычайно теплое чувство, и странное волнение сдавило глотку. Я не знаю, что случилось в те минуты, но что-то мягко и горячо щекотнуло щеку — то была невольная слеза...
«Кого, кого я могу любить больше этого человека? Братьев, родственников? Неужели только кровное родство рождает высочайшую любовь между людьми, а не их взаимопонимание и духовная близость?» — думал я. Мне вдруг страстно захотелось заключить в объятия моего друга и расцеловать его, но, разумеется, я сдержал свой порыв. Я только отнял одну руку от веревки и положил ее на плечо моего друга.
Он взглянул на меня, но вряд ли заметил ту слезу, да и как можно было ее заметить среди бесчисленных капель дождя, струившихся по моему лицу!
— Поднимайтесь по вспомогательной веревке,— услышали мы в это время приказ сверху,— осторожно поднимайтесь...
Первым иду я. Джумбер должен следовать за мной, но он категорически отказывается. Я останусь, говорит он, помогу Михо тащить груз. Михо был один, и ему приходилось труднее всех. Труднее уже потому, что он понятия не имел о том, что происходило в нескольких шагах над ним: основная веревка доходила только до нас.
Шлямбурные крючья, точно серьги, висели на мокром граните, веревка увлекала меня вверх. Другой ее конец крепко-накрепко держали мои товарищи, и я не думал ни о какой опасности. Вскоре я миновал неприступную воронку. Ее гладкие, словно отполированные стены. На гребне меня встречают ободряющими возгласами Шалико и Джокиа. Прильнув к скале, они, словно рыболовную сеть, тянут вверх капроновую веревку.
— А Михаил? Где Михаил? — спрашиваю я, едва снявшись с основной веревки и оглядевшись. Старшего нигде не видно.
— Михаил? — Шалико посмотрел на уходящую вправо трещину.— Он пошел вдоль этой трещины, чтобы хоть наполовину выполнить сегодняшнюю норму.
Трещина представляет собой пояс полутораметровой глубины, уходящий на северо-восток. Метрах в трех от места, где мы стоим, он теряется в густом тумане. Туман поглотил и нашего руководителя. Мы не знали, где он и что с ним, но, уверенные в его мастерстве и сноровке, не особенно беспокоились о нем. А вскоре над нашими головами застучал «дятел». Паузы между ударами и отдаленный шорох обозначали преодоленные шаги и метры. Какую радость приносит сознание того, что упрямая скала все-таки подчиняется воле человека!
Наконец появились и Джумбер с Михо, который один тащил все наше походное снаряжение, весь наш провиант.
— Послушай, чего ты смотришь, помоги ему...— окликнул я Джумбера.— Вроде ты для того и остался внизу?
— Хе-хе! А ты знаешь, что он сделал?
— В чем дело? — заинтересовались Шалико и Джокиа.— Что натворил этот бедняга?
— Если бы вы знали, что он натворил!
— Он сожрал целую сумку чудесной кехуры! — изрек Джумбер.— Целую сумку! Когда мы с Гиви его засекли, было уже поздно. В этот момент он дожевывал последнее яблоко. Он не оставил нам даже огрызка!
— Ах, вот оно что! Так бы сразу и сказал, мы бы его угостили хорошеньким осколком скалы. Ай-яй-яй!..— Шалва проглотил слюну.
Михо с преспокойным видом извлек из заднего кармана брюк краснощекое яблоко и звучно откусил добрую половину.
— Глядите, глядите на этого нахала! На этого обжору! — завопил Джумбер, уличая преступника.
— Обжора! Действительно обжора! — единодушно подтвердили остальные.
— Однако!.. Нам тоже не повредило бы сейчас полакомиться яблочком,— неожиданно смягчившись, миролюбиво проговорил Джокиа.— У меня во рту словно пустыня — сушь и жар!..
— Подождите, придет Михаил, он вам покажет! — крикнул кто-то.
Мы все знали чрезмерную требовательность и даже суровость Старшего во время восхождений, все наши дурачества он счел бы нарушением режима питания и вообще неуместными.
И в это время веревка дрогнула. Сверху донесся шум. Следом по желобу соскользнул мокрый с головы до пят Михаил. Клочья тумана обвивали его фигуру, точно дым.
Шутки разом прекратились.
Михаил спускался молча. Это означало, что дела неважные. Если бы он решил идти наверх, он не спускался бы, а позвал нас к себе.
Михо сразу все понял и стал молча распаковывать груз. Остальные стояли в оцепенении.
— Чего вы застыли, давайте искать трещины для крючьев,— крикнул нам снизу Михо.
Это была обязанность Шалвы и Джокиа. Я с Джумбером стоял на страховке, и, поскольку команды снять страховку не последовало, мы изо всех сил сжимали веревку и во все глаза глядели на Старшего.
Каминная полка, на которой мы находились, оказалась удобным местом для ночевки. На ней свободно могли уместиться шестеро. По всей видимости, трещины здесь должны быть. Обнадеживал нас и желоб, по которому спустился Михаил.
Наличие желобов и поясов в горах, тем более у вершины, обычно говорит о мягкости грунта. Потому альпинисты рады им, они являются как бы залогом того, что можно будет вбивать крючья, минуя трудоемкую и утомительную работу — бурение скалы шлямбурами. Работа эта схожа с трудом каменотеса, но с той огромной разницей, что каменотес работает на земле, сидя либо стоя, альпинисту же об этом и мечтать не приходится,— ведь шлямбурные крючья применяются в основном на гранитных стенах отрицательного уклона, где человек лишен минимальной опоры. Повиснув на раскачивающейся над бездной веревке, альпинист стучит молотком. Порой, когда окрестность окутывает туман, поглощая и пики и пропасти, скрывая и трещины и выступы, ощущение опасности притупляется, но ведь в действительности ничего не изменилось. Может, это и хорошо — туман на какое-то время дает сознанию отдохнуть от огромного напряжения.
— Гамаки, и — спать! Утро вечера мудренее, с новыми силами найдем и дорогу,— говорит Михаил.— Камнепадов можно не бояться, крыша надежно защищает нас!
— Господи, помоги! — бормочет кто-то.
Пока мы все устраивались и укладывались на ночь, сверху почти дотемна раздавался стук. Это Старший не выдержал — еще раз поднялся наверх, к предвершинному гребню...
Я сижу на обломке скалы. Вглядываюсь в даль — на север. Ничего не видать — плотный туман скрывает Сванэтский Кавкасиони.
Моросит.
Там, наверное, идет снег. Там, на Ушбе, никогда не моросит, там только снежит...
У моих ног начинается Чатинский ледник. Изрезанная глубокими трещинами срединная часть его тоже скрыта туманом. Ледник шумно дышит, словно живое существо.