Казалось, что в теле несчастного помещика не осталось ни единой целой большой кости: руки, ноги, хребет изогнулись в совершенно нелепых углах, зажатые взбесившимся механизмом, который продолжал дергаться, шипеть и лязгать бесчисленными захватами, толкачами, поршнями, шатунами, а главный маховик монотонно вращался на четверть оборота — туда-назад, туда-назад, отчего труп Усинского, словно кукла на невидимых нитях, жутко дергал изломанными конечностями… в довершение ко всему, голова бедолаги, вывернутая на лицом на спину, болталась так угрожающе-свободно, что казалось — еще мгновение, и она отвалится.
Ханжин опомнился первым и остановил адский агрегат. Я пробормотал: «Несчастный случай?» — но мой напарник отрицательно мотнул головой и молча указал пальцем на верхние и нижние прутья рамы аппарата. Кисти и щиколотки помещика были накрепко привязаны к ним веревкой.
— Всем оставаться на своих местах! Полиция Смурова! Старший сыскной советник Лестревич наличествует на месте преступления! — металлический голос стряпчего, традиционно оповещающий о прибытии законников, не предвещал ничего толкового.
Ханжин медленно сделал пару шагов, приблизившись ко мне, и сложил руки на груди.
— Ни звука о том, где мы были и что делали прошедшей ночью… — опустив голову и прикрыв лицо тульей шляпы от наводняющих комнату полицайных, прошептал он. — Мы провели все это время в сбитень-автоматной, помните, на выезде из города? Там никого не было…
Я согласно прикрыл веки.
ССС Лестревич, молодой человек возрастом явно до тридцати, с пронзительно-властным взглядом стальных серых глаз, пушкинскими, но светлыми кучерями на объемистой голове и небольшими, холеными усиками, быстро подошел к нам.
— Господа Ханжин и Брянцев, если я не ошибаюсь? — Крупная заколка советника в его петлице небрежно опиралась на семиконечную звезду выпускника Муромской Академии Сыска, которая удобно примостилась на лацкане модного пиджака с тремя фалдами.
— Если, — процедил сквозь зубы Ханжин и вызывающе выставил вперед правую ногу. Мне стало жарко. Зная впыльчивость моего напарника и его нелюбовь к «сыскарям» («Брянцев, они — сыскари, а мы — сыщики! Чувствуете разницу?»), а также скандально известную в Питере репутацию Ханжина как записного дуэлянта, я с должным основанием мог рассчитывать на продолжение едва завязавшегося диалога на свежем воздухе. Ханжин выиграл двадцать семь дуэлей, более двадцати из них — на пистолетах…
— Вы квартируетесь в поместье господина Усинского? — последовал небрежный кивок в сторону несчастного помещика. — Я официально приказываю вам немедленно вернуться в свои кватеры и пребывать там под домашним арестом вплоть до особых… распоряжений, — напористым тоном объявил советник.
— Арестом? — не выдержал я. — Помилуйте, господин советник, но это же…
— Ахинея! — с издевкой обронил Ханжин.
— Послушайте… дохтур, не суйтесь в серьезные дела. Могут нос прищепить, — заносчиво произнес Лестревич, по-бульдожьи поддернув верхнюю губу. — А вам, господин-хороший-сыщик, — губа снова дернулась, — я рекомендую хорошо подумать над алиби. Вы же будете утверждать, что не имеете причастия к гибели помещика Усинского?
Нелепые подозрения, высказываемые Лестревичем весьма категорично, накалили обстановку. Я, тем не менее, проглотил обидное «дохтур» и принялся, как мог, снимать напряжение, приводя всевозможные аргументы в нашу пользу, а статский в то же время упрямо гнул свою линию, явно пытаясь пристегнуть нас к гибели Усинского. Его напор был совершенно необъясним.
Пока мы пикировались, полицайные, будто муравьи, наводнили комнату. Надо было отдать должное той деловитости, с которой подручные Лестревича освободили тело несчастного покойника, уложили его на пол у аппарата, накрыв белою простыней, и затем стали методично обыскивать комнату, аккуратно переставляя предметы, проверяя содержимое выдвижных ящиков во встроенных стенных шкафах… Один из них участливо увел по-прежнему вслипывающего Ерофея на половину прислуги.
В момент, когда мой напарник, все же не стерпев, угрожающе шагнул к статскому, а я подумал, что теперь, похоже, стычки не избежать — со стороны кабинета донесся сдавленный возглас.
Все разом замолчали и повернулись к двери.
Анна Усинская, белее простыни, покрывающей труп ее брата, обессиленно оперлась на стену. Я понимал ее ощущения в этот момент. Да, она не любила брата, считая, что он отравлял самоё существование ее свояченицы, и в какой-то момент полагала, что это он сгубил Марысю. Но они были Усинскими, наследниками древнейшего литовского рода, и их связывало нечто куда большее, чем семейные распри — а возможно, даже большее, чем кровь пришедшей в их семью незванки, девушки из менее знатной семьи…