— Ну ладно, — вздохнул Макар, — давайте спать.
— Не-ет, — оживился Игнат, — пусть Николай расскажет, как мы втроем за женьшенем ходили!
— Ни к чему, — говорит Макар.
— Расскажи, расскажи! — просит Вася.
— Ну слушай, — соглашается Николай.
Трое идут по осеннему лесу.
Багряные гирлянды виноградных лоз свисают с золотых березок. Охристая листва маньчжурского ореха желтеет на фоне зеленой, как летом, ольхи. Лиловая черемуха, красный клен, бронзовые иголки лиственницы, рубиновые кисти лимонника. Нигде в мире нет такого красивого леса, как на Дальнем Востоке осенней порой!
У каждого из братьев в вещевом мешке растопыренные фигурки женьшеня. У Николая три корня. А у Макара один корешок, и тот какой-то косорукий.
Солнце, закатываясь, пробило лучами плотную подушку туч.
Сопки в оранжевом вечернем свете будто загорелись, а тучи из серых стали лиловыми и, кажется, такой тяжестью налились — вот-вот упадут вниз. Кое-где потянулись от них косые завесы дождей.
В ущельях сумеречный свет. Ночь падает на тайгу…
— Ну ладно, — прерывает рассказ Макар. — Поговорили, а теперь давай спать.
— Ты молчи, не обрывай! — говорит ему Николай. — Я тебе не мешал.
— Рассказал про женьшень, и ладно. А это к чему?
— Да так просто, — посмеивается Николай. — Моя очередь, я и говорю что хочу. Правду рассказываю. Все как было!
А было так.
Не захотел Макар ночевать там, где Николай предлагал, — на открытом месте.
— Здесь, — говорит, — холодно станет под утро.
Взял маленькую палатку и ушел в распадок между двумя сопками.
— Вот тут ветра не будет.
Под обрывом выбрал маленький холмик, на нем растянул свою палатку.
— Вот посмотришь, будет Макар ночью подмогу вызывать! — говорит Игнат Николаю.
— Почему?
— Дожди большие на сопках пролились. Ночью вода дождевая сюда подойдет. Нас она не достанет, по ложбинкам в реку стечет, а вот Макара поток может поднять.
— Подмокнет — сюда прибежит.
— Тонуть будет — стрельнет, помощи попросит.
Среди ночи Игнат проснулся, тревожно ему стало: «Чего-то Макар молчит?» Кругом темнота. Слышно, как вода с сопок скатывается.
Подошел Игнат к обрыву; смотрит, палатка Макара, как на острове, стоит, вода к ней подступила. Макара не слышно. Удивился Игнат: «Куда же Макар делся? Неужели палатку поставил, а сам ушел?»
— Макар!
Из палатки послышалось какое-то шипенье. Вроде бы Макар говорит, но приглушенно. Будто бы хочет сказать громко, а чего-то боится.
Сунулся в воду Игнат — глубоко. Побежал назад, Николая разбудил. Взяли веревку, снова подошли к палатке.
Разделся Николай, вошел в воду. Игнат его веревкой страхует, потому что глубоко и течение быстрое. Если собьет, утонуть можно. В темноте не сообразишь, куда выбираться.
Николай вылез к палатке, откинул полог, спрашивает в черноту:
— Ты что? Заспался, что ли?
— Тш-ш-ш… — шипит Макар. — Не шевелись, пропадем!
— Да ты что? — оторопел Николай.
— Змеи… — говорит Макар.
— Где?
— Под палатку заползли. Клубок целый… Шевелятся! Стронуться боюсь… Часа два лежу не двигаясь!
— Очумел ты, что ли? — кричит Николай. — Да ведь ты едва не утонул! Вода уж кругом по шею.
— Не кричи! — просит Макар. — Змеи…
— Какие змеи?! Это вода под палатку подтекает. Струи под тобой ползают, утопленник ты несчастный!
— Ну и все врешь! — говорит Макар. — Все не так было.
— Так, честное слово, так!
— И все равно ты никого не обманул, — торжествующе объявляет Макар. — Вася, гляди, уснул, как только ты выдумывать начал.
Вася посапывал, подложив под голову чей-то мешок.
— Ладно, — говорит Николай. — Завтра я все ему снова перескажу. А ты, Макарка, нечестный человек! Мог бы мне сказать, что все уже уснули и я тебе одному эту историю рассказываю. А тебе ее к чему слушать? Ты ее лучше всех знаешь!..
Ночь. Звенящая тишина стоит над лесной поляной.
Пурпурные вспышки перебегают по бревнам. Скоро от надьи тепла уж совсем не будет; надо бы поправить ее, да некому — все спят.
Чуть засветлело с востока, и на светлом небе отчетливо проглянуло черное кружево перепутанных веток.
Готовясь попрощаться с ночью, яснее замерцали холодные огоньки звезд.
Молодые елочки будто выбежали из чащи на поляну и замерли, глядя на тихо гаснущую надью.
Спят собаки, уткнув носы в пушистую шерсть.
Спят звероловы. А вокруг на сотни километров застуженная безлюдная тайга. Спят ее обитатели — те, которые охотились и искали себе пищу при дневном свете. А те, которым полагается спать днем, вышли из своих теплых гнезд, глубоких нор, покрытых снегом логовищ.
Идет жизнь в темном холодном лесу. Идет борьба. Все, что происходит вдалеке от костра звероловов, скрыто от них черным пологом ночи. Только утром по следам смогут они разобрать, что делали звери и птицы, пока люди спали у медленного огня надьи.
Соболь бежал размашистыми скачками. Он торопился в свою нору, сделанную в корнях громадного пня.
Вечером он неохотно вышел за добычей. Был мороз, а соболи не любят холодную погоду, несмотря на свой теплый, пушистый мех.
Два или три раза, учуяв мышиный запах, соболь залезал под снег, надеясь поймать лесную мышь, но, ткнувшись в узкую горловину норки, раздраженно фыркал; выскочив на поверхность, отряхивался и бежал дальше.
Под утро он поймал глухаря. Грузная птица спала, глубоко зарывшись в снег. Соболь издали учуял ее запах. Осторожно ступая, он шел к спящему глухарю, замирая от жадного охотничьего азарта. Его заросшие ступни мягко касались снега; перепоночки между пальцами не давали лапкам проваливаться.
Он подошел к спящему глухарю, встал над ним, принюхиваясь, и черно-бурой молнией ринулся вниз, пробивая снег.
Соболь разорвал глухаря на самом краю своего охотничьего участка. Он жил здесь уже четыре года и знал этот уголок глухого, угрюмого леса. В непролазных зарослях горного кедрового стланика обитало много мелких грызунов, которыми питался соболь. Здесь же он всегда мог найти свои любимые кедровые орешки. В густых завалах бурелома, в перепутанном кустарнике было легко подбираться к добыче и прятаться от врагов.
Соболь бежал к своему дому напрямик. Он спешил, хотя бежать становилось все труднее: к утру теплело, снег становился более рыхлым.
И вдруг перед соболем появился заяц. Почти одновременно заяц метнулся от соболя, соболь — за зайцем. Но вековечный инстинкт хищника на какую-то долю секунды толкнул соболя к зайцу быстрее, чем тот бросился наутек.
Заяц крикнул пронзительно и жалобно, как ребенок, и кинулся вниз по косогору, таща на себе соболя, который не успел схватить жертву безошибочной хваткой.
Рысь, словно большая пятнистая кошка, лежала на толстом суку дерева. После ночной охоты она дремала, как всегда чутко улавливая все окружающие звуки.
Когда заяц вскрикнул, она мгновенно отметила это, и ее дремота стала еще более настороженной.
Напрягая последние силы, заяц несся прямо к дереву, на котором просыпалась рысь.
Как недавно прыгнул соболь, так метнулась на них обоих рысь.
Ноги зайца подломились, и все трое, перекувырнувшись, полетели в сугроб.
Еще не успев упасть, соболь извернулся всем телом, кинулся в сторону и через секунду был уже далеко от рыси.
На соболиные следы звероловы наткнулись к вечеру.
Парные отпечатки идут ровной цепочкой.
— Домой спешил, разбойник, — говорит Игнат. — Бежал, не глядя по сторонам. Добычу не искал, сытый.