Еще он любил рассуждать о международной политике и грехах человеческих, но получалось у него это так смешно и наивно, что Станислав слушал это с легкой усмешкой и старался во время этих рассуждений находиться в легком подпитии, что очень сильно помогало вслушиваться в слова родственника.
Между тем, Петр был человеком щедрым и благодарным: он отлично знал, как тяжело пришлось Станиславу, когда он хлопотал о брони, так что каждый приезд в город означал передачу мешка с продуктами, в котором кроме картошки и муки всегда была либо птица, либо копченое мясо, либо колбаса. Средние дети Петра — два мальчика погодка десяти и девяти лет, а также девочка — восьмилетка каким-то чудесным образом пристрастились к чтению, и Станислав подбирал им книги в подарок, благо сейчас они стоили сущие гроши, а частенько он, что и греха таить, просто молча забирал их во время реквизиционных экспедиций по окрестным селам. Мальчишки полюбили Жюль-Верна, а племянница зачитывалась Майн Ридом. Станислав немного завидовал им: они только-только начинали погружаться в волшебный мир приключений, а ему этого чувства уже не испытать. Как-то вечером он открыл роман Верна и начал читать, но быстро отложил в сторону: нет, книга не стала хуже, просто он не испытал того детского восторга. И дело было не в том, что с момента издания романа техника шагнула вперед и реальность превосходила сюжет. Нет, он читал и видел только буквы, которые складывались в слова, слова в предложения, и на этом все заканчивалось. Станислав тогда подумал, что это результат войны и оккупации: мозг работал на выживание и не желал отвлекаться на пустяки. Из жизни исчезла магия и тайна. Для них просто не оставалось места.
До войны он преподавал в местном училище, но потом пришли Советы, власть которых он категорически не принял, через три месяца его уволили из училища и , если бы не немецкая интервенция, то коммунисты отправили бы в его в Сибирь. Приходу нацистов он тоже не обрадовался: он любил свою страну, свою Родину и хотел жить, работать и растить дочерей в Свободной Польше. Но за год с небольшим Польша исчезла, а бороться с Рейхом у местного населения не было никакого желания.
Нет, конечно, первое время были какие-то попытки диверсий, вредительства и саботажа: за год советской оккупации даже в их городке появилось некоторое количество сторонников социализма,но гестапо быстро свело все эти действия к нулю. А затем перед ним стал выбор: или идти в полицаи, или отправляться в Германию, строить для немецких господ дороги. В училище его обратно не позвали, так как немцы закрыли все учебные заведения с уровнем выше начальных классов. Людям второго сорта достаточно уметь считать, писать и читать, ну и знать язык новых господ. Станислав выбрал полицию: в результате от него отвернулись все родственники, даже мать и отец перестали общаться. И только Петр с пониманием отнесся к его выбору. Он не осудил, не стал корить, не называл предателем и продажной шкурой. Поэтому Станислав был ему благодарен за такое отношение. Ведь откажись он от такой работы, то кормить семью стало бы некому. Да и вкалывать на стройках Великой Германии за еду он не горел желанием.
Однако и двоюродный брат оказался не так прост, как всем казалось со стороны: под маской хитроватого, но немного наивного крестьянина, скрывался человек другой природы. На третий месяц службы Станислава в полиции, при очередном визите Петра в город между ними состоялся очень интересный разговор. По уже сложившейся традиции они сидели за столом, Станислав потихоньку накачивался настойкой, его жена с братом-ксендзом налегали на домашнее вино, а Петр завел очередную тягомотину о царстве Польском. В тот вечер Станиславу надоело слушать бред родственника, и он вывел его на крыльцо. Дружба-дружбой, родственные отношения и прочее, но сил воспринимать эти рассуждения у него не оставалось.
- Петр, ты …
- Брат, ты хочешь навредить немцам? - из голоса двоюродного брата пропал даже намек на несерьезность.
- Э-ээ, - Станислав оглянулся, но рядом никого и не могло быть. - К чему эти вопросы?
- Я тебя прямо спрашиваю, - Петр избавился от улыбки на лице, и по тому, как он напрягся, стало понятно, что он не шутил.