В комнате наступила тишина, которую наполнил приглушенный голос матери Мими. Подруги, не шевелясь, наблюдали за тем, как паук спускается по нитке паутины, которая колышется от едва уловимого сквозняка.
— Две недели. К тому времени тебе станет лучше. Потом я уеду. Я должна уехать. Ты ведь это знаешь, правда? — Руку Мими опять сжали в знак согласия. — Я принесу тебе супа.
17
Франция
Когда у Мари-Луиз второй месяц не было месячных, она поняла, что беременна. Первый «пропуск» она объясняла травмой, которую нанесла ей смерть Адама. Его гибель стала ударом, который проявился в физическом упадке и таком глубоком нервном расстройстве, что Мари-Луиз почти три недели не могла выйти из дому. Вызвали доктора, но, изучив симптомы, он только и сумел, что пробормотать что-то о лихорадке и, подобно какому-нибудь средневековому аптекарю, прописать травяные настои, заменители медикаментов, которые теперь очень тяжело было достать. Отец проявил неожиданную нежность и заботу: не отходил от постели дочери и самоотверженно ухаживал за ней. Глубокой ночью Мари-Луиз чувствовала, что он рядом, а прежде чем уйти спать, он всегда ласково целовал ее в лоб.
Когда девушка достаточно окрепла, чтобы покинуть спальню, и когда позволяла погода, она сидела в саду, забираясь в плетеное кресло под раскидистой кроной яблони, где просеянный сквозь листья и полузакрытые веки свет утешал ее, а ветви заслоняли от любопытных взглядов, которые, как ей казалось, с укором следили за каждым ее шагом. В мире, замкнувшемся на отце и Бернадетт, Мари-Луиз утратила способность смотреть в будущее, и страхи только множились в этом вакууме. Ее тошнило по утрам, а грудь стала необычайно чувствительной.
Первое время Мари-Луиз не понимала, о чем говорят эти симптомы, поскольку ее знаний о физиологии просто-напросто не хватало, чтобы сделать правильные выводы. Ее мать была не из тех женщин, которые обсуждают подобные вопросы, а единственная близкая подруга Жислен, во-первых, не имела детей, а во-вторых, отдалилась от нее. Когда пик лета миновал, Мари-Луиз начала медленно осознавать, что происходит, и чуть снова не скатилась к нервному упадку, который стал для нее убежищем от внутренних конфликтов. С другой стороны, это открытие проливало бальзам на горе, которое ей приходилось переживать в одиночку. Существо, которое росло внутри нее, служило своего рода компенсацией за то, что она потеряла. Таким образом, реальность все больше и больше пугала Мари-Луиз, но боль потери стихала. Она не станет искать женщину из Булони, об услугах которой перешептывались жительницы Монтрёя с сомнительной репутацией.
Яблоки налились и начали осыпаться на землю вокруг ее кресла, когда Мари-Луиз решилась рассказать обо всем отцу. Больше никого не было. Анси завел обыкновение перед обедом проведывать дочь в ее укромном уголке. Одетый в рубашку без воротника, он приносил еще одно кресло и усаживался напротив; поцеловав Мари-Луиз и пожелав ей доброго утра, он принимался читать газету и курить — как правило, молча, но время от времени обращал ее внимание на какую-нибудь новость и интересовался ее мнением.
Мари-Луиз заметила, что теперь отец разговаривает с ней в несколько иной манере. Вместо того чтобы безапелляционно утверждать факты, он высказывал свое мнение, приглашая ее к диалогу. Мари-Луиз видела, что он делает усилие над собой. Поднимая голову и замечая на себе взгляд отца, в котором читался страх потери, она понимала, что он любит ее, пусть и несовершенной любовью, и это трогало ее. Тем не менее Мари-Луиз страшилась момента, когда придется ему обо всем рассказать.
Когда она заговорила, отец смотрел в пустоту, положив газету на колени.
— Папа, мне нужно кое-что тебе сказать. Кое-что очень важное.
Он перевел на нее взгляд, но в его лице ничего не изменилось.
— Папа, я думаю, что беременна.
— От немца?
Мари-Луиз удивленно посмотрела на отца и шумно сглотнула.
— Да.
Он задумчиво кивнул.
— Мне следовало догадаться. Ты уверена?
— Да.
— Я знал, что есть какая-то связь: твоя болезнь… его смерть. Слишком невероятное совпадение. — Он закурил и отвел глаза. — Где?