Дорога в Дантов ад показалась бы нам увеселительной воскресной прогулкой в сравнении с тремя часами пути по этому проклятому туннелю. Мы не поверили своим глазам, когда впереди забрезжил наконец слабый свет, постепенно становившийся все ярче. Выход! Мы оба настолько измучились, что нам было уже все равно, подстрелят нас американские часовые или же оставят в живых. Нами владело только единственное желание, подавлявшее даже инстинкт самосохранения: поскорее выбраться из этого пекла.
Вопреки грозному предупреждению при выходе из туннеля мы не услышали ни единого выстрела; более того, американских часовых вообще нигде не было видно. Невдалеке какой-то крестьянин мирно махал косой на лугу. Вне себя от радости, мы сбросили свою мокрую одежду и растянулись на траве под ласковыми лучами солнца.
Перед нами открылся прелестный курортный городок — Шпиталь-ам-Пирн, как мы потом узнали. Его окружала заботливо ухоженная аллея для прогулок, с удобными деревянными скамьями. Среди гуляющей публики мы случайно встретили и нашего соотечественника — венгра, который дал нам несколько полезных советов на дальнейший путь. Человек этот попал сюда давно в качестве представителя венгерского национального банка. Он объяснил нам, что сопровождал вывезенный гитлеровцами венгерский золотой запас, большая часть которого хранится теперь у американцев здесь, неподалеку от этого городка.
Еще три дня пути пешком — и мы оказались почти у цели. Впереди лежал город Шердинг, отделенный от нас рекой Инн. Мост через реку охранялся американскими солдатами, поскольку американская зона Австрии здесь стыкалась с американской же зоной Баварии. Через этот мост мы и должны были перейти, но не имели ни малейшего представления, как это сделать. Посоветовавшись, решили искать брод и обратились за помощью к какому-то приличному на вид пожилому австрийцу. Это было нашей роковой ошибкой. То ли мы плохо поняли друг друга, то ли австриец просто решил донести на подозрительных иностранцев, во всяком случае, он указал нам тропинку, и мы легкомысленно пошли по ней.
Миновав небольшую рощицу, мы неожиданно вышли на обрывистый берег. Возле наших ног плескалась и пенилась разлившаяся после дождей река. У меня вдруг возникло предчувствие беды, и я не ошибся. На изгибе тропинки, петлявшей вдоль берега, мы увидели австрийского жандарма в форме, который быстро шел нам навстречу. Он уже заметил нас и махал рукой, подзывая к себе.
Признаюсь, у нас обоих мелькнула одинаковая мысль: нас двое, жандарм один. Если его убрать, мы сумеем переправиться через Инн даже вплавь, несмотря на разлив. А на том берегу прямо перед нами, как утверждал Карой, находился заветный Поккинг. Однако дело ограничилось только мыслями, так как ни один из нас не взял бы на душу грех утопить в реке ни в чем не повинного человека, даже если он жандарм. А тот, ни о чем, конечно, не подозревая, даже с некоторым сочувствием к задержанным препроводил нас прямехонько в кутузку при жандармском участке.
Полагаю, полезно объяснить, почему в Шердинге, находившемся в американской зоне оккупации, я сразу же не попытался сказать о себе правду, не потребовал связать меня с американским командованием, не раскрыл свое инкогнито. Возможно, меня удержал печальный опыт, полученный в Граце. Но все-таки я это сделал чуть позже, уже сидя в кутузке. Я был уверен, что австрийские жандармы-пограничники не посмеют мне отказать в свидании с американскими военными властями, и, кроме того, надеялся, что практичные американцы окажутся менее твердолобыми, чем их британские коллеги.
На первом же допросе я потребовал у жандармского офицера, чтобы меня передали в руки американской контрразведки. Офицер спросил, на каком основании я этого требую.
— На том, что я депутат венгерского парламента и участвовал в движении Сопротивления! — ответил я.
По сей день мне стыдно за мою тогдашнюю наивность.
Переводчицей оказалась женщина из венгерских швабов, выселенных из страны на запад, которая с первой же минуты отнеслась к нам враждебно.
— Что это такое — движение Сопротивления? Я не могу перевести того, чего не понимаю! — прошипела она.
— Партизан, понимаешь теперь? — отрезал я, употребив слово, ставшее международным.
— Партизан? Значит, вы убийца! — вскричала швабка и с ненавистью завопила: — Убийца, он убийца!
Мой спутник дергал меня сзади за пиджак, шепча в ухо:
— Ради бога, ни слова больше!
Я понял, что он был прав. После этого инцидента я уже не называл своего настоящего имени и был рад, что жандармский офицер отправил меня в камеру как Михая Беде. Что же касается моего требования передать меня представителю американской секретной службы, он обнадеживающе заверил: