Стоя в ледяной воде, я бранился про себя последними словами. Однако надо было действовать, и я двинулся вдоль берега, стиснув зубы от холода. Необходимо было найти пологий спуск к воде на противоположном берегу.
Патруль сделал все, что предписывалось инструкцией. В воздух взвилась одна осветительная ракета, затем другая, третья… Стало светло как днем. Длинные автоматные очереди полосовали снег на венгерском берегу. К счастью, стрелявшие точно придерживались устава — обстреливать разрешалось только свою территорию.
После серии цветных ракет к границе подъехали две или три машины с начальством. Осмотр места происшествия занял не менее четверти часа. За это время я окоченел так, что даже челюсти свело. Когда машины наконец уехали и все утихло, я, собрав последние силы, цепляясь руками и ногами за какие-то корни, все же выполз на австрийский берег.
Промокший до нитки, я огляделся. Зуб не попадал на зуб, меня била дрожь. Казалось, еще мгновение — и я рухну на снег. Чуть заметная тропинка вела в темнеющий впереди лес. С трудом переставляя ноги, я побрел по ней, надеясь выйти к какому-нибудь жилью.
Никогда не забуду этого предрассветного заледеневшего австрийского леса, словно вымершего на ветру.
Я готов был броситься на любой огонек, под пули пограничных жандармов, куда угодно, лишь бы скорее под крышу, к пылающему очагу. Мокрая одежда на мне превратилась в ледяной панцирь. Я был на грани потери сознания, мною двигал только один подсознательный страх, ведь остановиться означало замерзнуть.
Не помню как, но я все же дождался рассвета в том проклятом лесу. Все та же тропинка вывела меня на окраину деревни.
Я ввалился во двор крайнего дома и остановился у забора. Из двери коровника вышла крестьянка с подойником, до краев наполненным пенистым парным молоком. Минуты две мы неподвижно смотрели друг на друга. Наверное, я показался ей выходцем с того света. Наконец, обретя дар речи, я выдавил из себя по-немецки:
— Это Австрия? — Затем повторил вопрос на венгерском языке.
Женщина уронила подойник, белое молоко разлилось по затоптанному грязному снегу.
— Святая Мария! — Она всплеснула руками и начала звать кого-то. Из дверей дома сразу выбежали какие-то люди. Больше я ничего не помню…
Прошло, наверное, немало времени, прежде чем я пришел в себя. Очнувшись от глубокого беспамятства, я увидел, что лежу в кровати под мягкой толстой периной, обложенный со всех сторон грелками и бутылками с горячей водой, обернутыми в полотенце. Тем, что я остался жив и не заболел воспалением легких, я обязан исключительно заботам этой доброй крестьянской семьи из Франкенау.
На стуле рядом с кроватью терпеливо сидел австрийский жандарм в форме, ожидая, когда я окончательно приду в себя.
Притворившись спящим, я вновь закрыл глаза и попытался привести в порядок свои мысли. Все случилось так, как я и предполагал, и все же сердце мое дрогнуло, когда я увидел рядом с собой представителя власти иностранной державы.
Привычки говорить во сне я не имел, но и в таком ужасном состоянии, как после перехода границы, никогда не бывал и, по правде сказать, просто не помнил, произносил ли я какие-нибудь слова, прежде чем потерять сознание. А если и произнес, то какие? С человеком, потерявшим над собой контроль, всякое может случиться.
Я все так же лежал с закрытыми глазами, но сознание работало все отчетливее, и я встревожился не на шутку. Жандарм продолжал сидеть, терпеливо и неподвижно, точно статуя. Напрягая память, я постарался восстановить один за другим все свои поступки, шаг за шагом. Не сразу, но я вспомнил все. Нет, никакой ошибки я не совершил. Придя к этому убеждению, я, немного успокоившись, открыл глаза.
— Слава богу! — В возгласе жандарма я уловил нотку сочувствия. Он тут же поинтересовался: — Говорите ли по-немецки?..
Получая последний инструктаж перед отправкой, я спросил, что мне отвечать на такой вопрос. По-немецки я хотя и не очень бегло, но говорил. Мне посоветовали забыть об этом, особенно на первых порах, потому что чиновники и следователи жандармерии, с которыми мне придется иметь дело, думая, что я не понимаю их языка, будут менее осторожными и в разговоре между собой могут проговориться о чем-то для меня весьма существенном или невольно сообщить важную информацию, имеющую отношение к моей личной безопасности.
И теперь, решительно помотав головой, я произнес: