Как-то встретившись с Балатьевым в молотобойном цехе, он спросил без всяких обиняков, чтобы проверить достоверность упорной молвы:
— Слышал, женишься?
— А вы меньше слушайте, Андриан Прокофьевич, — язвительно посоветовал Николай. Взглянув на директора в упор, добавил: — Нашлись такие, говорят, будто я от жены ушел, потому что диплом получил.
Укол оказался чувствительным, на лице у Кроханова даже проступила краска. Не найдя, чем парировать, он напустился на Балатьева:
— А ты чего, мать твою так, по чужим цехам околачиваешься? Делать нечего?
— Изучаю качество своей продукции — металл-то мой — и попутно любуюсь уникальной техникой.
Ирония покоробила Кроханова, зрачки его глаз тотчас задернула сумрачная дымка.
— А чем она тебе не ндравится?
— Разве я сказал — не нравится? Да ей цены нет! Такое бы в музей для потомков! А то снесут в один прекрасный день — и все канет в Лету, и не будут внуки наши знать, с чего мы начинали.
— Ты эти вредные разговорчики за лето брось! — пригрозил Кроханов и, накаленный, отправился в глубь цеха, где производилась отгрузка готовой продукции, на ходу сообщив: — Через полчаса буду у тебя в цехе.
Николай действительно впервые видел такую обработку кровельных листов. Сложенными в пакеты их нагревали докрасна в печах и затем укладывали на широкую наковальню. Сам молот, называвшийся отбойным, был сущей диковиной. Насаженный на ствол березы, он поднимался вверх, падал на пакет с высоты и снова поднимался. Весь этот механизм приводился в движение водой, стекавшей на колесо обычной водяной мельницы. Для начала девятнадцатого века, когда его поставили, конструкция была остроумной, к тому же листы, обработанные таким способом, имели прекрасную, словно полированную поверхность (отжиг, наклеп плюс небольшое количество меди в металле придавали ему гибкость и устойчивость против ржавения), однако для середины двадцатого века агрегат выглядел немыслимо архаично.
У Николая оставалось время, чтобы поесть, и он заторопился в столовую, усвоив из собственного опыта, что на сытый желудок неприятности переносятся легче, а от Кроханова, кроме неприятностей, он ничего не ждал.
Единственным достоинством сего единственного в поселке бытового учреждения была чистота. Чистые некрашеные полы, чистые строганые столы, чистые бревенчатые стены. Выбор блюд усилий не требовал. В меню значились только пельмени. Пельмени с маслом и сметаной, пельмени с уксусом, пельмени без ничего.
На кого была рассчитана эта столовая, Балатьев определить так и не смог. Хозяйственные уральцы предпочитали приносить еду с собой, нежели тратить деньги на «казенные» пельмени, которые к тому же никому, кроме редких приезжих, не нравились. Поначалу Балатьев ел их с удовольствием. Потом без удовольствия, а последнее время уже с неудовольствием. Сколько можно одно и то же каждый день и два раза на день! По вечерам здесь, говорят, собирались мужчины потолковать о том о сем, а днем и словом перекинуться было не с кем. Потому нечастые посетители не засиживались. Расправится человек в полном одиночестве с нехитрой едой и быстро отправляется по своим делам.
Директор появился в мартене раньше обещанного. Не увидев Балатьева, подозвал к себе обер-мастера.
— Ну, как привозной начальничек?
Аким Иванович по натуре человек честный, доброжелательный, однако жизнь и нравы, привившиеся на заводе, сделали его осмотрительным. Вот и сейчас он подумал, что хвалить Балатьева со всех точек зрения вряд ли полезно, а наговаривать было не в его правилах.
— Разумное дите, — сказал неопределенно.
— В металле петрит?
— Анализ на глаз берет, а по теплу… присматривается.
К печи Балатьев подошел как раз в тот момент, когда подручный сливал пробу на чугунную плиту.
— Пускать можно? — громко, чтобы слышали все печевые, спросил Балатьева Кроханов.
— Углерода на глаз примерно десять-одиннадцать сотых процента, а вот погреть еще нужно.
Только сейчас Аким Иванович заметил, что рамка на крохановском стекле точно такая, как у начальника цеха. Это свидетельствовало о том, что они земляки, что работали на одном заводе. Как по говору нетрудно определить, из каких мест России человек, так по рамке можно узнать, с какого завода. Их делают из дерева, алюминия, эбонита, делают с ручками — прямыми и кривыми, совсем без ручек, делают прямоугольными и овальными, делают в виде очков обычных и раздвижных. Стекло у Кроханова в эбонитовой рамке с кривой ручкой подтверждало, что он с макеевского завода. А ведь не говорил, стервец. Знали, что из Донбасса, а откуда именно — об этом молчок. И Балатьев ни гугу, точно сговорились. Но Балатьев, может, не успел — сколько он на заводе? — а Кроханов с чего.
— Ну и спец! — проворчал Кроханов и скомандовал в обход Балатьева: — Давай пускай! Нечего ее мариновать!
Чечулин знал, что прав Балатьев — плавка была холодновата, — но перечить Кроханову не стал. Он жаждал посрамления директора, который вбил себе в голову, что на заводе он самый-рассамый крепкий специалист, и не упускал случая продемонстрировать это. Перевел взгляд на Балатьева, заприметил в глазах у него коварный огонек и понял, что начальник тоже не прочь отбить охоту у директора действовать через его голову.
Когда, полыхнув, плавка рванулась в ковш, Кроханов и Балатьев заспешили на заднюю площадку, чтобы понаблюдать за разливкой.
Благополучно налили сорок изложниц на первом поддоне, на втором. Кроханов торжествующе вытянул палец — кто, мол, прав, хорошо разливается? Балатьев тоже ответил движением пальца, но иным, предостерегающим — подождем малость. И тут началось. На третьем поддоне в отдаленные изложницы сталь уже не пошла, на четвертом удалось наполнить доверху только половину изложниц, в остальных получились недоливки разной величины — «мальчики», как называли их тут и вообще во всех старых цехах, — на пятом поддоне сталь застыла уже в центровой, откуда, по принципу сообщающихся сосудов, должна поступать в изложницы.
Поняв, что накололся, Кроханов повернулся было, чтобы ускользнуть от позора, но Балатьев остановил его.
— Нет уж, товарищ директор, взялись командовать, командуйте и дальше. Я отказываюсь.
— Отказываешься?! Не знаешь, что делать?! Гони на яму!
Ковш повезли в тупик пролета к яме, разделенной кирпичными стенками на мелкие ячейки, чтобы застывший металл было легко оттуда извлечь и без разделки отправить на переплавку в мартеновскую печь.
— Куда же вы?! — окликнул Балатьев Кроханова, когда тот, избегая злых взглядов печевых, направился к выходу из цеха.
— Как это куда? Известно — к себе.
— А почему не ко мне? Надо подписать паспорт плавки.
— Ну и подпиши.
— Порядок везде один: кто пускал, тот и подписывает.
Следившие за этим поединком печевые даже заправку печи прекратили. При таком зрелище присутствовать им еще не приходилось, и было крайне интересно, кто одержит верх.
Не будь рядом безмолвных свидетелей, увильнул бы Кроханов, да и только, но деваться было некуда, пришлось последовать за Балатьевым в конторку, чтобы поставить свою подпись в паспорте злополучной плавки.
Завершив эту формальность, напустился на Балатьева:
— Ты что на первую дорожку себя ставишь? Чем ты лучше? Ты институт кончил — и я, ты инженер — и я. Так какого черта выставляешься?!
— Не то вы говорите, Андриан Прокофьевич, не за то цепляетесь, — спокойно ответил Балатьев. — Я не выставляюсь, я дело делаю.
Как только директор ушел, в конторке появился Аким Иванович Чечулин.
— Зря вы так, ей-ей, — не скрыв озабоченности, попрекнул он Балатьева. — Всякий человек на обиду склонный, а уж начальство… Начальство ух как не любит, когда под ним стоя́щий оказывается правый. Ошибку еще простит, а вот правоту — ни в жисть.